Пахло смолой, как всегда у дорог. Пыхтящий паровоз уже протащил в город цепочку пестрых вагонов, гул утих и только влажные рельсы подрагивали под рукой, словно внутри билась живая кровь. Так, пожалуй, и есть – начав двигаться, металл обретает душу. Если священники молятся за котов и хоронят на кладбище попугаев, чем хуже стальные трудяги? Пар наполняет их теплом, стук колесиков и шестеренок сродни ударам сердца. А те невежды, что утверждают «рукотворные твари бесчувственны», просто ни разу в жизни не пробовали относиться к ним по-людски…
Борегар Метерлейн или мастер Бойм, как давно уже звали его жители города, был человеком с железным сердцем – может, поэтому он любил механизмы больше людей. Когда мальчик родился, повитуха и доктор в один голос сказали «не жилец» – в груди мальчика что-то свистело и хлюпало вместо размеренного «тук-тук». Сердце билось прямо под кожей, едва прикрытое тонкой перегородкой плоти. Но Метерлейн-старший не стал хоронить сына. По совету единственного из докторов, который взялся помочь, он выковал металлическую пластину, а врач вживил её в грудь младенца. Это не защитило Борегара от насмешек детей, злых шуток девиц и любопытства соседей, но помогло прожить долгую жизнь. Длинные, пышные как у женщины волосы мастера обильно тронула седина, машинное масло, сажа и копоть навеки въелись в большие, испещренные шрамами руки. Он был ещё крепок, но старость уже заглядывала в его зеркала.
Мастерскую свою Борегар унаследовал от отца и деда. Огромный деревянный ангар с рядами полок вдоль дальней стены – никто и никогда не стирал с них пыль, ни одна женщина суетливой рукой не проходилась по бесчисленным масляным или ржавым железкам, не копалась в сундуках и ящиках, полных таинственными деталями. Шустрые роботы-уборщики, шурша колесиками, дочиста отскребали пол, но подниматься на стеллажи им строго-настрого запрещалось. Каких только механизмов не пряталось в мастерской! Допотопные велосипеды с огромными колесами, поломанный парикмахерский автомат, похожий на кресло для пыток, угрюмые, но все ещё грозные паровые машины прошлого века, самобеглые коляски с потрескавшимся лаковым верхом и несуразными тормозными педалями. Всевозможные механические часы, настенные, настольные и напольные – за мелодичный разноголосый звон Борегар и получил свое прозвище. Он был одним из последних механиков-самоучек, не пошел ни в корпорацию, ни на завод, презирая поточное, бездушное воспроизводство.
Половину ангара занимали ничейные механоиды – снятые с выпуска, поломанные, немодные и ненужные, выкинутые на улицу роботы. «Я люблю подбирать на помойках одинокие старые вещи» говорил мастер Бойм. И подбирал, чинил, смазывал, менял подшипники и шестеренки, полировал металлические бока, а затем пристраивал трудяг в хорошие руки или сдавал в аренду. Ведь не всякий может позволить себе новехонький кухонный агрегат, механического садовника или «умную» колыбель. Мастер брал небольшие деньги, а с бедняков и вовсе гроши, но соседи знали – стоит вернуть робота изувеченным или выбросить за ненадобностью, никогда больше не получишь от мастера Бойма и ржавой гайки.
Десятки скрипучих стальных подмастерьев трудились в ангаре, не покладая манипуляторов. У мастера оставалось время, чтобы бродить по городским окраинам, свалкам, депо, собирая несчастные механизмы в свою тележку. Уличные мальчишки порой смеялись над ним, но обычно помогали – за леденцы, удивительные игрушки или (о, чудо!) возможность постоять в мастерской, подержать щипцы, вкрутить болт, осторожно нанести масло, протирая ветошью потайное нутро машины. Учеников Бойм не брал, но и гнать ребятню не гнал – работы хватало на всех.
«Урожайным временем» для него была осень. Летом старые роботы неохотно шли к людям – солнечный свет придавал им сил, позволял резвиться на пустошах и съезжать взапуски с холмов. Зимой они дрожали под снегом в своих непрочных убежищах. Весной гибли во множестве от сырости, ржави и ядовитых стоков – даже лучшие мастера порой бывают бессильны. А тоска осеннего ветра напоминает об одиночестве не только людям и птицам, всякая тварь в октябре слепо ищет тепла.
Кожаный плащ мастера Бойма надежно защищал его от дождя, подбитые мехом башмаки грели ноги, очки в латунной оправе оберегали глаза. Он оставил тачку у самого входа в пустое депо, достал трость, окованную железом – хитро сработанная, она могла служить и орудием и оружием. Вдоль заваленной битым кирпичом тропки тянулись склады, кое-где из провалов окон уже показались молоденькие рябины, жалко обвисшие от сырости. Ржавые остовы вагонов казались тушами допотопных чудовищ. Тощая шавка выкатилась откуда-то, тявкнула и приблизилась, льстиво виляя хвостом. Еды у мастера не было, он потрепал собаку по мягким ушам, потом легонько оттолкнул – ступай. Важна была тишина.
Выждав немного, мастер достал маленький ксилофон, выверенный до тона, и прикоснулся молоточком к блестящим плашкам – дин-донн, дин-донн, ходят роботы на звон. Напрягая слух, он улавливал каждый шорох – каплет вода с крыши, поскрипывает открытая дверь, лепечут мокрые листья, шуршит щебенка под маленькими колесами… Некрупный, похожий на колесную гусеницу механоид выполз из темного склада – хитрец нашел себе уголок посуше. Улыбнувшись в усы,