Книги, как известно, живут своей собственной судьбой. «Равинии», ныне уже разошедшейся по свету, нашедшей своего читателя и почитателя, суждено сохраниться не только в главных национальных библиотеках России и Америки, но и в наших скромных частных книжных собраниях. Теперь рядом с ней на книжные полки любителей и ценителей русской поэзии встанет второй представительный сборник произведений этого автора.
Знакомым с его творчеством, да и просто его друзьям, быть может, захочется здесь поправить меня: как это – второй? Ведь перед нами – уже третья его книга. Но я позволю себе такое возражение, на мой взгляд, существенное для творческого пути Валерия Скорова.
Ни к чему была ему, русскому поэту, заокеанская Америка. Его жене – да, его сыну – да, но он чувствовал себя там чуждым всему окружающему, неприкаянным, а свой талант – невостребованным. Правда, американская свобода (или – для него – американская духовная безысходность?) подвигла его на десяток-другой первоклассных стихов – вы найдёте их и в «Равинии», и в нынешнем сборнике, первую часть которого составляют стихи, написанные в Чикаго, а вторую – в России. Но вместе с тем – на сочинение многостраничной поэмы, однако… на тему специфическую. Поэма, озаглавленная автором «Сексо», вышла в свет в Чикаго в 1986 году (то есть ещё до «Равинии»), сразу в двух вариантах – более откровенном («жёсткое порно», как говорят в Америке) для читателей-мужчин и смягчённом («мягкое порно») – для читательниц, будто они тоже заинтересуются произведением данного жанра. Получив от автора желтый (тут не надо усматривать иносказания: таким был цвет обложки) томик «Сексо», я, признаться, подумал: эта поэма – то, что называется «уход от окружающей действительности», причём уход, мягко говоря, в эротику, то есть по пути наименьшего сопротивления, и в то же время как бы вызов окружающему обществу.
На счастье, Валерий продолжал писать и прекрасные лирические стихи, чему свидетельство, повторю, выход несколькими годами спустя «Равинии» и создание нового лирического цикла, благодаря возвращению автора в Россию.
В хорошее или плохое для родины время он вернулся домой – не столь важно для творческой личности. В «хорошее» ли время вернулся Агнивцев или, скажем, Вертинский?
Никто, полагаю, подобных вопросов всерьёз не задает. Так или иначе, Валерию Скорову суждено было прожить еще почти десять лет – в родном Петербурге и в псковской деревеньке Блынки, где он приобрел избушку и написал многие лучшие свои вещи… Его ожидал восторженный прием, он выступал в самых разных аудиториях и, по-видимому, чувствовал себя счастливым.
Между тем, его друзья и соратники по «поэтическому цеху» в эти годы уходили из жизни один за другим. Трагически погиб Александр Алон, израильский бард, писавший и певший по-русски, причем судьбе было угодно, чтобы погиб он от руки случайно попавшегося на его пути негодяя в «благословенной Америке». Безвременно умер, совсем недавно, Лёня Усвяцов, которому Валерий посвятил несколько лет назад прочувствованное и в чём-то пророческое стихотворение. Многие стихи Валерия Скорова пронизаны скорбью по рано ушедшему из жизни Высоцкому. Быть может, в самом деле такова судьба особо одаренных: они долго не задерживаются на этом свете…
Самого Валерия безжалостная, по сути неизлечимая болезнь настигла в конце девяностых. Еще каких-нибудь два года назад он был полон творческих планов, при том, что мотив обречённости издавна присутствовал в его поэтических строках. Мы с ним обсуждали его новые стихи, вошедшие теперь в «Откровение», некоторые из них я критиковал, предлагая необходимые, на мой взгляд, поправки. Иные же вообще полагал неудавшимися, недостойными войти в сборник. В конечном счете они – в общем около двадцати стихотворений – остались за пределами «Откровения». Я счел себя вправе так поступить, потому что еще в восьмидесятых, задолго до выхода сборника «Равиния», был привлечен автором к его подготовке, и по выходе «Равинии» в свет он надписал мне на подаренном экземпляре: «Спасибо за науку», – приняв, впрочем, далеко не все из моих советов и поправок.
Тем более я должен быть осторожен, внося очень, впрочем, немногие и по существу мелкие редакционные поправки в тексты «Откровения», либо отказывая отдельным стихотворениям в праве фигурировать в составе творческого наследия поэта. Быть может, в случае параллельных изданий или переизданий кто-то рассудит иначе, для меня же главным критерием и при жизни автора, и сегодня было доброе имя поэта.
Повторю: я действовал по отношению к его наследию предельно бережно. Случаев собственно редакторской правки могу насчитать от силы пять-шесть, а из рукописи, насчитывавшей чуть более сотни стихотворений, в печатный текст «Откровения» вошло около восьмидесяти – отсев более чем снисходительный.
По