Здесь могла быть чья-то реклама, но её нет.
Здесь могло быть предисловие издателя. Но его нет.
Здесь мог быть пролог, как у Гёте в «Фаусте». «Пролог на небесах».
Пролога нет…
Нет пролога, нет прелюдии… а могла быть… почему нет? У Баха хорошие прелюдии в двухтомном «Хорошо темперированном клавире». У нас – нет.
Отсутствие информации об отсутствующем бытии вынуждает автора начать повествование с пустяков, собственно говоря, с нуля.
Люди давно догадались, что их используют втёмную. Но как признаться себе, что ты пешка…
Здесь вместо эпиграфа я вставлю картинку. Почему эпиграф обязательно должен быть вербальным? Совсем необязательно. Я вставляю графику, дизайнерский китч. Или кич. Без разницы. Вот это:
Китч вместо эпиграфа.
В наушниках сумбур вместо музыки.
Бельгийский астроном Эрик Вальтер Эльст лично открыл более 3600 астероидов, один из них, №11542 в Главном поясе астероидов, Эрик назвал в честь города Соликамска Соликамском. Что он хотел этим сказать, непонятно.
Логическая связь между понятиями не прекращается, если даже нигде нет объектов, соответствующих этим понятиям. Связь круга с его свойствами не прекратится, если исчезнут все круглые предметы…
Здесь автор (в нашем случае философ Введенский) выразился яснее ясного: бессмертие существует. Пусть оно существует лишь между понятиями, но оно есть…
В детстве я спал за печкой, слышно было, как трещат дрова и тянет дым в трубу, и видно было сквозь трещину в печной кладке жёлтое пламя, а чуть погодя, когда поленья сгорят, – красные угли; и как я сейчас понимаю, ребёнок угарал, надышавшись угарным газом, – сознание, растягиваясь, неслось ввысь, потолка не существовало, сознанием можно было менять скорость вознесения, наблюдать в высоте, как ты, уменьшаясь почти до точки, до искры, одновременно ширишься до бесконечности…
Как-то при одном таком вознесении к привычным звукам живущей своей жизнью печки прибавилось что-то неестественно бодрое и громкое, – это родители купили у Гуровых патефон, принесли домой и завели… Возможно, патефон спас меня от окончательного угарания: старшая сестра, на десять лет старше, растолкала братика в его кроватке, приказала: «Слушай!», – она хотела чтобы я стал музыкантом. В младенчестве, что естественно, я постоянно бубнил, подражая окружающим звукам природы. В раннем детстве, когда сестра прочитала про бунинского Арсеньева, который «слухом за версту слышал свист суслика в вечернем поле», брат признался, что слышит подземные скрипы, щелчки и гулы и пытался показать, как это всё звучит…
Тогда вовсю ещё гудели заводские гудки, созывая несчастных на трудовой подвиг, – гудок магниевого завода, гудок калийного комбината…
Дом наш стоял на склоне гигантского холма, холм глубоко под землёй истачивали шахтными туннелями, или как их там называют… штольнями, штреками, – получался такой подземный музыкальный орган.
Дома пели и мама, и бабушка, и сестра задумала, что как только брат немного подрастёт, она отдаст его в музыкальную школу. Брат подрос, заболел детской болезнью, не то корью, не то красной скарлатиной и скоро осознал, что заводские гудки точнее будет называть сиренами… как в блокадном Ленинграде при налётах немецких бомбардировщиков, – после болезни слух брата притупился, не получится уже из него ни Шостаковича, ни даже глухого Бетховена… Заодно ослабло зрение, заводская труба стала похожа на фагот… Обоняние вообще исчезло, брат никогда не будет пьянеть, как бунинский Арсеньев, «обоняя запах ландыша или старой книги». Осязание взяло на себя часть функций обоняния, осязаю я хорошо. Перед армией эскулап призывной комиссии сунула мне под нос рскрытую банку с нашатырным спиртом, чтобы таким макаром изобличить обманщика, утверждающего, что он не чувствует запахов. Я только немного поморщился, да и то из-за того только, что контрольный эксперимент проводится так грубо…
– Годен, – резюмировала комиссия.
Нашего дома давно нет. Иногда он всплывает в памяти чёрным деревянным слоном на снежном поле. Белое поле зимой, чёрное картофельное весной и осенью, и три неразменных фигуры на горизонте, три террикона калийного комбината, издалека похожие на египетские пирамиды в Гизе.
Сестра говорит: «Я тебя маленького лупасила нещадно, ты помнишь?»
– Нет, не помню.
– Как ты не помнишь?
– Помню, у нас был большой чёрный пёс. Сейчас думаю, что немецкая овчарка.
– Был Тарзан, да. Помнишь, он меня покусал?
– Не помню. Я его очень любил. Потом он куда-то девался, убежал, что ли?
– Отец его застрелил.
– Как застрелил…
– Из пистолета. Мама сказала: «Отведи подальше… На яму.» Вот, шрамы на ноге остались…
«И враги человеку –