Посетитель глянул ему вслед, покачал головой и откинулся на спинку стула.
– Как же хорошо в Париже! Все приветливые, улыбаются, спрашивают: «Как дела?» – пробормотал он снова по-русски, уже не скрывая раздражения.
Неподалеку вдруг раздался громкий смех. Обернувшись, раздраженный посетитель встретился взглядом с мужчиной лет пятидесяти. Короткий ежик седых волос, обветренное лицо. Несмотря на разную внешность – раздраженный посетитель темноволосый, черноглазый и худощавый, а смеющийся над ним седой, коренастый и заметно старше, – оба были неуловимо похожи стилем одежды: неприметная, удобная, практичная.
– Надо было сразу на русском, у них снова в моде англофобия, – пояснил смеющийся мужчина и отсалютовал соотечественнику бокалом. После чего взглядом показал на пустое место и пересел после кивка.
– Александр.
– Карл, – пожал протянутую руку все еще раздраженный посетитель.
– Это имя или…
– Карл Андерсон. Да, как в паспорте. Нет, русский. Сказки не пишу, почему не Ганс Христиан, не знаю.
Раздражение еще не ушло, поэтому неожиданно для себя Андерсон в пару фраз выдал слишком много личной информации.
– Прости, я…
– Да все нормально, привык уже. Просто из-за этого… – Андерсон все же сдержался и не стал говорить вслед ушедшему официанту все, что он о нем думает. Неожиданный знакомец между тем снова совершенно не к месту рассмеялся, но чуть погодя пояснил на недоуменный холодный взгляд темных глаз:
– Мы с тобой прямо писательская пара: я Пушкин.
– По паспорту?
– По паспорту я Александр Сергеевич и работаю в ландшафтном дизайне.
– Что? Все-все, понял, – кивнул Андерсон с небольшой задержкой, догадавшись про артиллерию. – По делам здесь?
– Да, можно сказать и так, – усмехнулся Пушкин, оглядывая одежду собеседника и отдельно посмотрев на его рюкзак темно-зеленого цвета. – Сам как здесь? Турист или проездом?
– Турист, – кивнул Андерсон и, увидев приподнятые в недоумении брови, развел руками: – Да на самом деле турист, гештальт закрыть.
Пушкин все еще смотрел недоверчиво, поэтому Андерсон – обычно неразговорчивый и молчаливый, неожиданно для себя начал объяснять подробно и полно.
– Понимаешь, давно хотел побывать в Париже. Очень давно – еще в двадцатом году взял билеты на март и…
– И? – не сразу понял Пушкин многозначительной паузы.
– Коронавирус же. Как раз мир в двадцатом году в марте закрылся.
– Точно, в масках же все ходили! – вспомнил Пушкин, звучно хлопнув себя по колену. – Надо же, чуму и конец света обещали, а уже забылось совсем. Прививки еще делали, в Москве на улицу только с аусвайсом, в шаурмячную без куар-кода не зайдешь…
– Да, было время. Когда коронавирус кончился, я снова решил весной сгонять в Париж на пару дней.
– И взял билеты на март двадцать второго? – в этот раз уже с ходу догадался Пушкин.
– Именно.
– Да, неудачно получилось.
– Есть такое. В двадцать четвертом даже билеты не брал, по личным причинам не удалось, – невольно потрогал Андерсон тонкий белый шрам на лице. – В двадцать шестом снова взял, снова на март.
– А ты хорош! – уже не сдержался Пушкин.
– После двадцать шестого я уже рукой махнул. Подумал – может, ну его, этот Париж? А недавно вдруг снова потянуло. Вчера днем билет взял – и вот я здесь.
– Обманул мироздание?
– Вроде того, застал врасплох, – усмехнулся Андерсон и махнул рукой в сторону витрины кафе. – Пришел вот, луковый суп попробовать. Читал, здесь самый лучший в Париже.
«Наглая ложь», – коротко прокомментировал Пушкин, выразившись созвучно, но в одно слово и чуть более ярко. Потом добавил что-то на французском – которого Карл не знал, но по тону высказывания понял, что и в этой фразе смысл созвучен.
– Да? Ну и ладно, зато вид хороший, – обернулся в другую сторону Андерсон, показывая на виднеющуюся неподалеку Эйфелеву башню. – Только эта лошадиная задница немного панораму портит.
Самая знаменитая достопримечательность Франции отсюда, с площади Трокадеро, действительно была видна с некоторыми помехами – в которые в числе прочих входила конная статуя на высоком постаменте. К Эйфелевой башне обращенная передом, а к уличной террасе кафе противоположной своей стороной.
– Эта лошадь, между прочим, несет генерала Фоша, подписавшего Компьенское перемирие, завершившее Первую мировую, – прокомментировал Пушкин.
– Ну это меняет дело, – с насмешкой покивал Андерсон. Он хотел было сказать что-то еще, но вдруг осекся на полуслове, прислушиваясь. Пушкин тоже насторожился, глядя на небо. Откуда раздавался постепенно усиливающийся – до непривычных, невозможных и даже пугающих для