© Михаил Икаев, 2024
© Татьяна Балашова, иллюстрации, 2024
ISBN 978-5-0062-6535-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Почему я издал эти рассказы? Десять лет назад я дал себе слово не врать никогда, разведя его с понятием «всегда говорить правду» по разным углам. Вот и сейчас я не хочу и не могу нарушить этот обет, отвечая на свой вопрос. Вижу две причины, и они банальны и стары как мир: это тщеславие и гордыня. Сложно судить о других авторах-любителях, но если не эти причины заставляют их выдавать в народ свои «нетленки», то почему они не сожгли их в камине?
Мне лично всю жизнь не хватало признания, и причина этого в далеком детстве. Все мои рассказы рождались из воспоминаний, вытащенных из глубоких недр моей памяти. И эти воспоминания мне нравятся, я люблю себя маленького и беззащитного и люблю все свои психологические крючки, или, как стало модным их называть, триггеры.
Конечно, мне очень неприятна критика, я даже боюсь ее, но понимаю, что она будет, и ожидаю ее в надежде проработать это гребаное тщеславие. Это как стать на площади со спущенными штанами.
Еще меркантильность. Я верю в перерождение души, в то, что душа на том свете может получать энергию только от живущих на Земле. Если мои рассказы будут читать мои дети и внуки, то смею предположить, что какие-то эмоции они будут испытывать, вспоминая меня, ну и мне что-то перепадет, наверное.
Ты никому и ничего не должен, ты ни в чем не виноват.
Ты – это я, а я – это ты.
Я всегда буду рядом.
Посмотри, какой я взрослый, большой и сильный.
Я тебя никогда не оставлю, ничего не бойся,
я всегда буду тебя защищать и оберегать.
Потому что ты – это я,
а я – это ты.
Классики и Дед Мороз
Дорога в детский сад из дома была всегда невеселой. Во-первых, потому, что по складу своему я был домашним мальчиком и покидал дом с неохотой. Во-вторых, дорога была долгой и утомительной. Мы с моей старшей сестрой Наташей ходили пешком, а сад находился, как мне казалось тогда, ну очень далеко. Сестра тянула меня за руку, она торопилась, чтобы не опоздать в школу к началу уроков, и вслух повторяла стихотворения, которые ей задавали на дом. Так было шесть раз в неделю. К пяти годам я знал все школьные стихотворения по программе до восьмого класса включительно. На одном из новогодних утренников дети рассказывали заранее подготовленные к этому мероприятию стишки, а я, как всегда не получивший ни одного четверостишия и не вошедший в число выступающих детей, сидел на стульчике рядом с такими же изгоями и наблюдал за представлением.
После окончания основного выступления Дед Мороз спросил, знает ли еще кто-нибудь стихотворения? Я подумал, что вот он, мой звездный час, и поднял руку. Дед был добрый и беспристрастный, в отличие от воспитателей, которые меня в упор не замечали, и позвал меня на середину зала. И тут я громко начал: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ. Быть может, за стеной Кавказа укроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей!» – и поклонился…
Помню, что никто не аплодировал. Дед Мороз сказал многозначительно: «Спасибо, мальчик, а что ты еще знаешь?» Вдохновленный признанием, я еще громче заорал: «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой, мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном…» Здесь меня остановила воспитательница и сказала, чтобы я шел и садился на место.
В этом детском саду стихотворений для утренников мне так никогда и не дали и в центр зала больше не приглашали. Но я не унывал и продолжал пополнять свой стихотворный багаж в утренних походах с моей единственной и любимой сестрой.
Даже если станешь бабушкой…
Мои первые годы жизни прошли во Владикавказе. Отец был студентом Горского сельскохозяйственного института. Он иногда брал меня с собой на лекции, потому что мама работала, а в детский сад устроить меня никак не получалось. Наверное, благодаря моему академическому детству пацаны в бабушкином селе дразнили меня математиком.
Я сидел рядом с отцом в аудитории и шариковой ручкой рисовал какие-то каракули на тетрадном листе. Наши с отцом места были в первом ряду, а сзади нас амфитеатром поднимались ряды с партами. Чернила в ручке быстро закончились, я толкнул отца в бок и без слов продемонстрировал, что рисовать-то мне нечем. Отец повернулся к кому-то и знаком показал, что нужен карандаш или ручка. Тут же в нашу сторону полетел стержень с чернилами, отец ловко поймал его и протянул мне: «Рисуй!»
Конец пишущего инструмента был пожеван, держать его было неудобно, но писал он отлично, и я, усердно зажимая его между большим и указательным пальцем, продолжил художества на клетчатом