Кабыця. Юрий Анатольевич Богатов

. И  относят на конкретный островок моей жизни, с которым я накрепко связан своим собачьим обонянием.

      Чем больше живу, тем чаще сладкие ароматы запечённых в золе хвостатеньких, как мышки, груш,  готовых брызнуть горячим соком печёных яблок и превратившихся на жару в мармелад  долек  тыквы уносят меня в детство на двор бабушки Шуры. Она в очередной раз колдует у казацкой печи кабыци, а я, пятилетний малец, зачарованно слежу за причудливыми завитками дыма, уносящимися из трубы – старого закопчённого ведра без дна – в голубую летнюю небесную высь.

      – Юрка, готово! – отрывает меня от мечтаний бабуля. – А ну-ка давай, выкладывай в тазик.

      Это уж моя работа… С какой-то приспособленной жестянки, противня, уже стоящей на траве возле кабыци, хватаю, обжигая пальцы, за хвостики мышки-грушки  и швыряю их в большой алюминиевый таз. Берём его с бабушкой за края, несём лакомство в хату. Во всегдашнем сером холщовом платье, в застиранном зелёном платке-матрёшке, с руками цвета печной золы, баба Шура кажется мне волшебницей. А как вы думаете, превратить обычные фрукты и овощи в небывалую вкуснятину – разве это не волшебство?! Я встаю на цыпочки, чтобы мой край тазика был вровень с бабушкиным и угощенье домашним не высыпалось на землю. Гордость сопричастности таинству из меня так и прёт. Ведь я и в уборке урожая участвовал: собирал под морщинистокорой, подпирающей кроной небо грушей падалицу.

      Но даже всё это не шло ни в какое сравнение со священнодействием выпечки хлеба. Бабушка позволяла мне вместе с нею месить тесто. Честно говоря, месила она. А я лепил из вязкой массы солнышки, медвежат, ракеты, пистолеты и вообще ни на что не похожие фигурки. Тесто –  на носу, щеках, ушах. В сердце и на душе – счастье творчества.

      – Ну, ты посмотри на себя, художник! – от души смеялась бабуля, и я не сомневался в тот момент, что она тоже счастлива.

      Тесто запихивали в большой глиняный горшок, макитру, где оно должно было подойти. Куда, к кому? – терялся я в догадках. Более того – оно могло убежать! Чтобы этого не произошло, меня ставили возле макитры на часы. Я добросовестно, с игрушечной двустволкой, стрелявшей пробками на лесках, не дававших им улететь далеко, на плече караулил коварный продукт. И когда он действительно вдруг вознамерился вот-вот перевалить за борта горлышка макитры, заорал на всю хату:

      – Бежит!!! Стой!

      Из спален ко мне в кухоньку выходили, протирая глаза, явно недовольные взрослые, дремавшие после обеда. Только бабушка улыбалась во всё своё круглое лицо, всплёскивала руками и выкладывала подошедшее тесто в горшок металлический –  чугун с широким горлом.

      – Ах, какой молодец! Уследил! – хвалила она меня, после чего ни папа, ни мама уже не могли высказывать в мой адрес никаких претензий.

      Одна бабуля знала, какой жар в печи подходит для выпечки хлеба. Ловко насаживала на рогатый железный ухват с длинной деревянной ручкой чугун и сажала его в кабыцю. Закрывала печь, как дверцей, той же жестянкой-противнем.

      Пока хлеб пёкся, мы успевали подоить Ланку, пасшуюся на убранном огороде. И опять же – доила бабушка. Моя первая и последняя попытка потянуть корову за длинный чёрный сосок закончилась полётом кубарем через ведро – так хлестнула меня Ланка хвостом по лицу, будто плетью. Больно…

      Бабушка обмывала бурёнке вымя тёплой водой, вытирала его чистой тряпицей. Нежно похлопав корову по крутому боку, говоря ей какие-то ласковые слова, начинала доить.

      – Цвирк! Цвирк! – бились первый тугие струи молока о дно подойника.

      Краюха свежеиспечённого каравая, процеженное через марлю парное молоко в железной литровой кружке – никогда ничего вкуснее не пробовал! Молоко капает с кончика носа, потому что кружка –  по ширине моего лица, молочные усы до ушей… И снова – ощущение безоговорочного счастья.