Такая разная война. Юрий Шорохов

олесове… Медленно отступит чуткий предрассветный сон, и отзовется тупой ноющей болью плечо, некогда пробитое пулей гитлеровца. Чиркнет спичка, выхватит на мгновение из сумрака скромное убранство деревенского дома, и по знакомой комнате вместе с горьковатым дымком «Примы» проплывут воспоминания. О том далёком времени, о фронтовой своей юности. И уже не ветер за окошком перебирает струны проводов – слышен отдалённый гул тяжёлых бомбардировщиков врага, что несут свой смертоносный груз в осаждённый и израненный, но непокорённый город. Ранний ли грузовик громыхнёт железным кузовом на дорожных колдобинах – или это лязганье траков в гусеницах «Тигра», в землю вминающего нашу «сорокопятку» вместе с расчётом, бившимся до последнего снаряда? И бьёт в ноздри знакомый острый запах пороховой гари, смешанный с вонью горящего тротила. Грязь, копоть…Плывут видения. С фотографической точностью они фиксируют картины более чем полувековой давности. Память человеческая, как ты жестока! Но кто был там, тот обречён пить её горькую чашу до конца своих дней. Труженики войны… Сергей Александрович Колесов с супругой Валентиной Фёдоровной живут в Пустораменье вместе вот уже 30 лет. Пенсионеры оба, инвалиды. Но это сейчас. А раньше! У Валентины Федоровны, например, 53 года трудового стажа. За добросовестное отношение к работе и высокие производственные показатели – три правительственные награды СССР и целый ворох почётных грамот. Сергей Александрович – ветеран Великой Отечественной войны. Гвардеец. Четыре ранения. Победу встретил на территории Германии. А ещё в его фронтовой судьбе была блокада. Два года четыре месяца и 21 день фашисты держали в огненном кольце Ленинград. Холод и голод лютый. Четыреста граммов хлеба – это дневная норма питания бойца Красной Армии в осаждённом городе, а про гражданское население и говорить нечего. Крохи. Люди ели траву, листья, собак и кошек. Появились случаи каннибализма. И трупы, трупы везде – на улицах, площадях и в скверах. Их никто и не убирал потом. Просто некому было это делать… Вздрагивает голос, рука тянется за очередной сигаретой. Человеку, прошедшему через всю блокаду и своими глазами видевшему её ужасы, мучителен этот рассказ. Сергей Александрович тщательно подбирает слова. И паузы – все длиннее…

      – Попытки к прорыву блокады Ленинграда нашим командованием предпринимались неоднократно. Одна из них – это Невская Дубровка. Знаменитый Невский пятачок. Это было зимой 1942 года. Наше наступление началось с мощнейшей артподготовки. Заснеженное поле на противоположном берегу Невы превратилось в пашню. Черное! Ни единого белого островка. Все перемешалось с землей. В том месте Нева делает своеобразную излучину. Наш берег пологий, очень плавно переходит на лёд. А немецкий берег – крутой подъем. Вроде как высотка получается. И у них на берегу здание ГЭС. Вернее, то, что от него осталось. Гора битого кирпича и камней. Немцы в её подвалах огневые точки оборудовали. Удобное место. Наши позиции у них как на ладони. Но вот пошла наша пехота, пошла по невскому льду скорым маршем к немецкому берегу. Следом двинулись и мы, артиллеристы. Я тогда был командиром орудия. Тащили свою «сорокапятку» силами орудийного расчета. А немцы пришли в себя и открыли плотный заградительный огонь. Из пушек и пулеметов лупят. Пули дождем сыплются, на льду снаряды рвутся – большущие полыньи получаются. Страшно вспомнить, сколько тогда наших полегло. Ну, мы свою «сорокапятку» до другого берега дотащили, а подняться на него не можем. Слишком крутой подъём, у нас силёнок не хватает. Зря, выходит, старались. Оставили пушку внизу, сами – в горку! Тогда нам удалось захватить участок 300-400 метров на немецком берегу. До самого снятия блокады он был нашим, этот самый Невский пятачок. В том бою я был ранен, а при переходе через реку погиб мой наводчик Симонов. Где и как это случилось – в той суматохе под обстрелом никто из нас так и не заметил… 1943 год. Синявинские болота. Очередная попытка прорыва блокады Ленинграда, и наша дивизия идет первым эшелоном. Там я увидел «работу» наших гвардейских минометов – «катюш». Не зря немцы их боялись, как огня. Это и был огонь. От термитных снарядов горело всё: и земля, и камни. На болоте окопа не выроешь – водичка-то вот она! И мы резали дёрн и выкладывали из этих пластов своеобразные стены. Фашины. Длинные – предлинные. Пуля их не брала, поэтому какое-никакое, а укрытие. Лучше, чем ничего. Немцы точно таких же понастроили… Готовимся к наступлению, идет артподготовка. Долбим из пушек по немецким «стенкам». Приказ – пошли вперед. Снова пушку на себе тащим. Жижа, грязь и огромные кочки. Одно слово – болото. Я говорю своим: «Пойду, мол, вперед. Выберу огневую позицию поудобнее». С карабином в руках добежал до немецких фашин, до их остатков. Смотрю, пулемётное гнездо, развороченное миной или снарядом. Перекрытие рухнуло и развалилось. Фриц сидит у стенки, ноги бревном передавило, на коленях – автомат. Глаза закрыты. Второй рядом лежит лицом вниз, в луже. Подумал я, что они оба мертвы. Вдруг тот, что сидел, глаза открывает. И туг же закрывает вновь. Я стою рядом, ствол карабина смотрит ему в сердце. Добить его хотел сначала, да подумалось, что он уж больше не вояка. В лучшем случае пленный, а то и вовсе окочурится от ран еще до прихода наших. Побежал я дальше, оставил его. Два десятка метров успел отойти, как хлопнул выстрел. И тут же – сильный толчок в спину. Я упал. Боли не чувствую, но спине стало горячо и сыро. Попробовал подняться – правую руку пронзила боль. Как раскалённая