Первое знакомство воспитателя с воспитанником было таково.
– Кися, – сказала Талалаева, – вот твой будущий наставник, Георгий Иванович, – познакомься с ним, Кисенька… Дай ему ручку.
Кися – мальчуган лет шести-семи, худощавый, с низким лбом и колючими глазками – закачал одной ногой, наподобие маятника, и сказал скрипучим голосом:
– Не хочу! Он – рыжий.
– Что ты, деточка, – засмеялась мать. – Какой же он рыжий?.. Он – шатен. Ты его должен любить.
– Не хочу любить!
– Почему, Кисенька?
– Вот ещё, всякого любить.
– Чрезвычайно бойкий мальчик, – усмехнулся Берегов. – Как тебя зовут, дружище?
– Не твоё дело.
– Фи, Кися! Надо ответить Георгию Ивановичу: меня зовут Костя.
– Для кого Костя, – пропищал ребёнок, морща безбровый лоб, – а для кого Константин Филиппович. Ага?..
– Он у нас ужасно бойкий, – потрепала мать по его острому плечу. – Это его отец научил так отвечать. Георгий Иванович, пожалуйте пить чай.
За чайным столом Берегов ближе пригляделся к своему воспитаннику: Кися сидел, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинание. Голова его на тонкой, как стебелёк, шее качалась из стороны в сторону.
– Что ты, Кисенька? – заботливо спросил отец.
– Отстань.
– Видали? – засмеялся отец, ликующе оглядывая всех сидевших за столом. – Какие мы самостоятельные, а?
– Очень милый мальчик, – кивнул головой Берегов, храня самое непроницаемое выражение на бритом лице. – Только я бы ему посоветовал не болтать ногами под столом. Ноги от этого расшатываются и могут выпасть из своих гнёзд.
– Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, – резонно возразил Кися, глядя на воспитателя упорным, немигающим взглядом.
– Кися, Кися! – полусмеясь-полусерьёзно сказал отец.
– Кому Кися, а тебе дяденька, – тонким голоском, как пичуга, пискнул Кися и торжествующе оглядел всех…
Потом обратился к матери:
– Ты мне мало положила сахару в чай. Положи ещё.
Мать положила ещё два куска.
– Ещё.
– Ну, на тебе ещё два!
– Ещё!..
– Довольно! И так уже восемь.
– Ещё!!
В голосе Киси прозвучали истерические нотки, а рот подозрительно искривился. Было видно, что он не прочь переменить погоду и разразиться бурным плачем с обильным дождём слёз и молниями пронзительного визга.
– Ну, на тебе ещё! На! Вот тебе ещё четыре куска. Довольно!
– Положи ещё.
– На! Да ты попробуй… Может, довольно?
Кися попробовал и перекосился на сторону, как сломанный стул.
– Фи-и! Сироп какой-то… Прямо противно.
– Ну, я тебе налью другого…
– Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.
– Чрезвычайно интересный мальчик! – восклицал изредка Берегов, но лицо его было спокойно.
II
За обедом Берегов первый раз услышал, как Кися плачет. Это производило чрезвычайно внушительное впечатление.
Мать наливала ему суп в тарелку, а Кися внимательно следил за каждым её движением.
– На, Кисенька.
– Мало супу. Подлей.
– Ну, на. Довольно?
– Ещё подлей.
– Через край будет литься!..
– Лей!
Мать тоскливо поглядела на сына, вылила в тарелку ещё ложку и, когда суп потёк по её руке, выронила тарелку. Села на своё место и зашипела, как раскалённое железо, на которое плюнули.
Кися всё время внимательно глядел на неё, как вивисектор на расчленяемого им в целях науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросил бесцветным голосом:
– Что, обожглась? Горячо?
– Как он любит свою маму! – воскликнул Берегов. Голос его был восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.
– Кися, – сказал отец, – зачем ты выкладываешь из банки всю горчицу… Ведь не съешь. Зачем же её зря портить?
– А я хочу, – сказал Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.
– Но ведь нам же ничего не останется!
– А я хочу!
– Ну, дай же мне горчицу, дай сюда…
– А я… хочу!
Отец поморщился и со вздохом стал деликатно вынимать горчицу из цепких тоненьких лапок, похожих на слабые коготки воробья…
– А я хо… хо… ччч…
Голос Киси всё усиливался и усиливался, заливаемый внутренними,