Явдоха. Надежда Тэффи

юренбергу)

      В воскресенье Трифон, мельников работник, едучи из села, завернул в лощину к Явдохиной хатке, отдал старухе письмо.

      – От сына з вармии.

      Старуха, тощая, длинная, спина дугой, стояла, глаза выпучила и моргала, а письмо не брала.

      – А може и не мне?

      – Почтарь казал – Явдохе лесниковой. Бери. От сына з вармии.

      Тогда старуха взяла и долго переворачивала письмо и ощупывала шершавыми пальцами с обломанными ногтями.

      – А ты почитай, може, и не мне.

      Трифон тоже пощупал письмо и опять отдал его.

      – Та ж я неграмотный. У село пойдешь, у селе прочтут.

      Так и уехал.

      Явдоха постояла еще около хатки, поморгала.

      Хатка была маленькая, вросла в землю до самого оконца с радужными стеклами – осколышками. А старуха – длинная, не по хатке старуха, оттого, видно, судьба и пригнула ей спину – не оставаться же, мол, на улице.

      Поморгала Явдоха, влезла в хатку и заткнула письмо за черный образ.

      Потом пошла к кабану.

      Кабан жил в дырявой пуньке, прилепившейся к хатке, так что ночью Явдоха всегда слышала, когда кабан чесал бок о стенку.

      И думала любовно:

      «Чешись, чешись! Вот слопают тебя на божье нарожденье, так уж тогда не почешешься».

      И во имя кабана подымалась она утром, напяливала на левую руку толстую холщовую рукавицу и жала старым, истонченным в нитку серпом крепкую волокнистую крапиву, что росла при дороге.

      Днем пасла кабана в лощине, вечером загоняла в пуньку и громко ругала, как настоящая баба, у которой настоящее, налаженное хозяйство и все, славу богу, как следует.

      Сына не видала давно. Сын работал в городе, далеко. Теперь вот письмо прислал «з вармии». Значит, забрали, значит, на войне. Значит, денег к празднику не пришлет. Значит, хлеба не будет.

      Пошла Явдоха к кабану, поморгала и сказала: