Главное: эти два – Отец и Сын. Я и Родина.
Речь идёт о сознательном вхождении в Символическое Реальное. Чтобы оно осуществилось, в данном месте, в остановившемся мифологическом времени, в его конечности и сакральности, кроме позитивной программы бытия, растущей из собственной пустоты, должна быть предварительная расчистка территории. И если позитивной онтологией для меня явилось метафизическое присутствие русской культуры как формы осуществления откровения, переживаемого без посторонних внешних номинаций, в самости, то негативной онтологией явилась критика той парадигмы, которой Запад прикрывал осуществляемое им зло много десятилетий подряд.
Речь идет – и это производит сейчас эффект шока – не только о неолиберальном постмодернизме, но и о его предшественнице – о философии диалога, – казалось бы, вершине гуманизма в европейской истории мысли. Философией диалога я занималась в науке не менее двадцати лет. Прощание с диалогом было последним шагом в становлении моего трагического антигуманизма, если под гуманизмом понимать идеологию оптимистического овеществления мира. Прощание с идолом диалога явилось для меня прощанием с собственным экзистенциальным прошлым. Этому мигу в кафе предшествовали долгие годы.
Именно там, в миграционном кафе, на пути к русскому Отцу, я получила по вайберу отрывистое письмо от ведущего философа диалога двадцатого века – Виктора Малахова, – долгое время бывшего моим учителем. В письме было написано буквально следующее:
«Тем интереснее вопрос: как можно выйти за пределы оппозиции «Я – Другой», не возвращаясь при этом к традиционной монологической точке зрения? Думаю, вопрос не исчерпывается ролью Третьего…»
Мне показалось, что Виктор Аронович как Отец моего прошлого велит мне проститься с его же собственным идолом во имя Отца вечного. В момент прочтения письма мне открылось нечто большее, чем разочарование в волюнтаристском Другом в эпоху пассивной толерантности. Нечто большее, чем мысль о Другом как о Том же, Ближнем. Нечто большее, чем простая социальная солидарность, продиктованная всеобщей неудовлетворенностью миром, стало маячить передо мной. Это было сродни переживанию метафизического всеединства человечества, но в рамках родной традиции как очага этого всеединства. Чувства патриотического родства никак не подмяло под себя универсализм своей этнофилитической ересью: наоборот, оно была крайне интернациональным. Не Другой как Другой – больше нет ни абсолютного дуализма, ни релятивного плюрализма. Не Третий как Третий – больше нет диалектической триады в её секулярном смысле. А скорее Святая Троица – теологическая диалектика как метафизика: неразрывность и неслиянность ипостасей Одного, Другого, Третьего. Не тождество монолога, а монизм, не исключающий при этом ни дуальности, ни множества. Выбор в пользу монизма, как выбор в пользу единого Бога-Отца, – волевой нравственный выбор в пользу Единого, но осуществляется этот выбор в рамках бинарной системы ценностей: истина или ложь, свет или тьма, правда или обман.
В этом момент выбора я окончательно поняла, как в диалектике мысли плюрализм метафизически сворачивается в дуализм, чтобы стать монизмом. Но вряд ли опыт мистерии станет языковым. Если хотите, это была внутренняя война за Бога – невидимый личный конфликт, который осуществился незадолго до начала спецоперации России на Украине, не упоминать о которой в рамках прощания с идолами глобализма – это научная и мировоззренческая ложь. Ложь глобального мира уже тогда срывала свою маску наносной безобидности. Маску слащавого, умильного, китчевого добродушия, которая скрывала насилие, агрессию и ненависть. Мы назвали эту маску «идолом театра», исходя из аллюзии на методологию Фрэнсиса Бэкона: его идолов пещер, рынка, рода и собственно театра. Так мы продолжили тему нашей предыдущей работы – сентиментального насилия либерализма, – отринув последнего из идолов западного мира в образе диалога. «Прощайте, Левинас» в нашем прочтении – это «Здравствуй, Хайдеггер», – но без свойственной модерному бытию неумолимой тотальности.
Это – встреча Хайдеггера с ностальгической