плохим парнем, а? А мне бы пошло? Так вот. Я помню окно. За окном стояла цветущая липа. Ходили когда-нибудь по ее цветениям? Она отбрасывает их, как змеи свою чешую, а нам ходи потом, ляпайся, а потом отмывай кеды – эти цветения хуже жвачки в волосах, уж поверьте. Учительница у нас была не строгая, но какая-то уж слишком статная и басистая, будто перепутала кабинет музыки с физкультурным залом – ей бы пошло быть физручкой. И пела она так же – статно и басисто. Очень странно было слушать ее пение. А наблюдать за игрой – тем более. Она вечно играла как-то шумно. Не могу объяснить вам точно. Пальцы у нее были громоздкие. Толстые и широкие. И звук она выдавливала как-то безжалостно и грубо. Я частенько затыкал уши пальцами, чтобы услышать этот звук глазами, как, знаете ли, слепые читают по точкам, а тут так – по картинке узнавать звук. Занятное было дело, нечего сказать. Этот звук был очень громким. Мне казалось, что чем сильнее давишь на клавиши, тем громче он становится. Сейчас же мне кажется, что дело было все-таки в ее пальцах. Они могли замещать собой
двенадцать таких и звук остался бы прежним – поэтому, необходимости в
двенадцати пианино и двенадцати пальцеву нее не было. Я слушал ее игру и думал,
вот и славно, как славно, ну вот и славно, славно, славно – тогда только-только выучил это слово, и теперь от меня можно было услышать только его, за исключением слов «круто» и «прикольно». «Прикольно» я тоже очень любил. Самое запоминающееся, что было в этом музыкальном кабинете это запах не то дерева, не то каких-то минералов, вроде известняка или еще чего (а то и всего вместе), розовые шершавые парты, покрытые толстым слоем лака (на вид они были как мороженное с орехами, покрытое розовой глазурью). Все это было слишком странно, все это точно имело какое-то отношение ко мне и другим моим воспоминаниям. Я не могу объяснить это вам, потому что я не могу объяснить это даже себе. Но тот кабинет музыки… И эта коричневая доска, по которой хорошо шел мел – жирно так, гладко и четко – все скрипичные ключи были на ней как птицы на жердочке. Как мои птицы, которых мне суждено кормить до скончания жизни. Но своей ли? Я сижу тут сколько себя помню. И все такой же. Все в том же костюме. И лет мне, наверное, всегда столько же. Вот так. Ну что, славно? Я очень хорошо помню эти скрипичные ключи. Я очень хорошо помню гигантские фотографии, висящие у нас за спинами. Глаза классиков. Эти глаза всегда были устремлены на нас. Они всегда наблюдали за нами. Кто из них мог знать, что спустя века их сонеты будут слушать школьники в смешных пиджаках? Кто из них мог знать, что школьники будут слушать их сонеты и жевать козявки? Думаю, что никто. А Чайковский как будто бы знал. Глаза Чайковского всегда были на мокром месте. А мои одноклассники, обычно злые и жующие козявки, засматривались на этот портрет и подолгу около него стояли. Не прикасались и не говорили ни слова, только стояли и смотрели, как будто что-то в этом понимали. Может, это действительно
