«Прекрати, глупо», – и немедленно высунула нос, очень осторожно, точно из-за бруствера.
Разумеется, не было никого под окнами.
«Показалось. Наверное, тень от еловых лап да нечистая совесть».
Он, подобравшись со спины, как всегда неслышно, обнял, поцеловал, шепнул на ухо:
– Отстреливаемся?
– Все шутишь! – И все-таки на сердце заметно полегчало, стало куда спокойнее.
Такой уж он человек, действенный, как веронал. Вздохнув, закинула руки ему на шею, прижалась, спрятав лицо на груди:
– Уедем? Давай, а?
– Куда же?
– Все равно, главное, чтобы далеко-далеко. Папы больше нет, некому за меня заступиться. А ты можешь. Ты же все можешь, правда? Я не вынесу так больше.
Он, целуя мокрые глаза, шептал:
– Золотая моя, куда ж мы все бросим, на кого? Иван-дурак куксится, как бы не натворил чего, а бежать просто так – себя же оговорить. Ну а твой…
– Не говори про него. Он меня убьет.
– Ох. Что ты. Он занят лишь тем, чтобы денежки распихивать по кубышкам. Да и почитает себя великим комбинатором, Макиавелли, так просто он мараться не будет…
– О меня? Спасибо, – фыркнула она и попыталась оттолкнуть, но он держал крепко. Голос его изменился, стал повелительным:
– Довольно. Успокойся, соберись. Что на тебя нашло?
– Боюсь. Я знаю, ты хочешь меня бросить. Я была тебе нужна как выход на папу, на мужа…
– Ох. Глупая ты, глупая.
Чуть оттолкнув ее от себя, он пошарил в тумбочке и вынул коробочку, обтянутую зеленым бархатом:
– На́ вот.
– Что это? – всхлипнула она, но в заплаканных кошачьих глазах уже заискрило, слезки, как бы сами втянувшись, высохли.
– Думал на Новый год подарить. Да вот не терпится узнать, угадал я с цветом?
Она, открыв крышечку, опешила.
– Да ты с ума сошел! Пусти.
Но он уже орудовал, бережно, умело вдевая сережки в мягкие мочки:
– Тс-с-с, не дергайся, уши оборву. Вот, теперь смотри, – и, включив бра, развернул ее к зеркалу.
В нем отразилось очаровательное, пылающее от удовольствия молодое, но уже тронутое временем и горем личико, в обрамлении небрежно рассыпавшихся рыжих кудряшек. Над все еще свежим ртом красовалась бархатная нежная мушка, но наметилась боковая складка, и один край уже пополз вниз, сияли прозрачные зеленые глазки, под которыми уже лежали глубокие тени. И свежие изумрудные блики от сережек лишь подчеркивали следы увядания.
– Какая красота…
Он обнял ее, любуясь:
– Угадал. Смотри, как играют на свету. И в жизни никто не догадается, что это не бутылочные осколки.
– А что же? – не подумав, спросила она и застеснялась.
– Изумруды, моя прелесть. Теперь спать, а то с утра некрасивая будешь.
– И ты меня разлюбишь?
– Обязательно. Мигом в койку.
Часть первая
Глава 1
В последнее время Колька Пожарский начал серьезно подозревать: то ли что-то сломалось в земном порядке, то ли грядет грандиозный шухер. Ибо мировая тельняшка приберегала для его семейства исключительно белые полосы, что всегда подозрительно.
О спиртном батя абсолютно позабыл, добросовестно, безропотно трудился на своем скромном месте: сторожем в промтоварах. Однако при этом в свободное время дни и ночи просиживал над литературой: изучал, подсчитывал и чертил. В паре случаев подкинул интересную идею по металлообработке, так что в итоге простым изменением угла приложения удалось ускорить процесс и улучшить.
Даже вечно всем недовольный мастер Семен Ильич восхитился: тут на патент, не меньше. Отец лишь улыбался: никакого смысла в формальностях и волоките он не видел никогда, считая, что наградой должна быть не бумажка в рамочке и даже не премия, но сама работа.
Главврач Шор, Маргарита Вильгельмовна, поставила Антонину Михайловну перед фактом: с понедельника вы – старшая над медсестрами. И как-то так само получилось, что никто не возражал, то есть недовольных не было.
Наташка – теперь первоклашка – тоже пристроилась, как солидно заявляла сама, «в медицине». После школы бежала к маме, управившись со своими крючками-прописями, облачалась в белый халат, специально подрубленный по ее коротышечному росточку, и хлопотала. Помогала при смене белья, раздаче питания и без капризов драила не только посуду, но и места общего пользования. Теперь и не узнать вечную плаксу: что бы ни делала, она не проявляла ни тени недовольства. Невыносимая Наташка превратилась в настоящее золото, а то и со впаянными алмазами мамкиного наследства, терпением и трудолюбием.
У самого Кольки все шло без сучка-задоринки, он уже почти верил: скоро непременно удовлетворят и его ходатайство