Небо клубится тёмно-фиолетовыми жирными мазками пышных туч и периодически пробивается, точно кость собаки, предвосхищающая ливень, древовидная нить молнии, прорывая льняную ткань небесного холста. Грома нет, но, судя по мыльному горизонту, у соседней деревни – скоро ударит изо всех сил, сотрясая твердь земную и заставляя тощебрюхих шакалов выть в полях в густую бездну. Широкими и глубокими, но неровными линиями, мерцающая глубина сиреневого и тонкая полоса над ней серого, уводит караван курчавых облаков за еле виднеющуюся дымку полупрозрачных бликов к далёкой полярной звезде. Глубина эта пульсирует на горизонте и вводит в состояние покоя и сладостной неги. Сумерки тают под натиском черничной наготы приближающейся ночной мглы. Становится прохладно и колючая сырость набегает, равно как и стелющийся по дороге молочный туман со стороны леса, крадучись.
Брызги пурпурного, крайне своеобразно, как мне видится, дополняют замшелый, с редкими проплешинами, грязно-серый подклад на бархате моего камзола. По крайне мере, я думаю, что это камзол. Длинную одежду, зауженную в талии, которую, видимо, носили под кафтаном служащие из далекого, прекрасного прошлого, я нашёл на чердаке в огромном чугунном сундуке. Камзол, я имею ввиду. Не брата. Тео был со мной всегда, сколько себя помню. Поэтому искать его смысла не имело. Камзол же лежал на дне древнего сундука, а под ним, в плащаницу укутанный, под тлеющей от сырости и плесени, разобранный лакированный треног, палитра и двенадцать слегка помятых серебряных тюбиков краски.
Камзол сейчас промок от осенней мороси насквозь, и шелковые нити на крупных, латунных пуговицах совсем обвисли так, что не застегнуть. Старый совсем. У широких рукавов у запястья крошится алый бархат и лëн у воротника стирается в пыль. Не восстановить теперь. А ведь я его нашëл в один из солнечных погожих дней сухой осени после тяжёлого трудового дня на ферме, где мы держим крупный рогатый скот и выращиваем рожь. Как сейчас вспоминается этот вечер: мы разбрелись с братом по нашему семейному дому кто куда, больше в этот день работы не предвиделось. У сеялки колесо поменяли и крепления штанги затянули. Все основные работы по ферме выполнили. Тео после душа и постного ужина, состоящего из холодного мяса и вина, ушёл в библиотеку просматривать финансовые бумаги, так как налоговая в последнее время слишком часто стала выискивать пробелы в отчетах. Брат считал, что наш сосед Хамме поспособствовал этому напрямую. Якобы зарится на наши угодья. «Неудивительно, – говорит Тео, – почти сто двадцать гектар чистого чернозëма. Кто бы не хотел атаковать таких, как мы.., сирот? – и смеëтся. Заразительно громко смеется. Хамме живёт в пятнадцати километрах от нас и занимается выращиванием только кукурузы. Хамме восьмой десяток. Он старый и жадный и у него совершенно нет детей. Странный. Я его боюсь. Точнее, его густой, волокнистой, фиолетовой бороды. Я написал его портрет в июле перед засухой. Борода была седой и курчавилась. Он специально к нам приезжал по этому поводу, когда прослышал, что дела у нас идут так себе. Селение у нас маленькое, слухи ползут быстро. Тео сидел за счетами, искал развлечение за книгой в гостиной, а после лежал на тахте, обитой шкурой выставочного яка, у панорамного окна; я курил трубку на чердаке и покрывал себя пылью вековой давности да ароматами сухой лаванды. Это место придумала, кстати, моя маменька. Наше с ней укрытие. Она, как и я, очень любила чтение. И, как известно, для усвоения и удовольствия от погружения, требуется комфорт и тишина. Прекрасный вид на фон, за которым бы разворачивалась «уальдовская» пастораль, и нет, как нам с мамой виделось, препятствий для реализации такого места для медитации и чтения. Папенька думал, что она просто отлынивала от работы на ферме, ровно так мыслил и мой брат, ни в чем не уступавший отцу, который был силëн как внешне, так и духом.
Я выбрал в этот раз для чтения томик Эмили Дикинсон. Но сосредоточиться мне никак не удавалось.
Давеча мы немного разошлись во мнениях с братом по кое-какому вопросу и меня это тревожило. Мне было немного за него обидно. Тео вдруг повзрослел и совершенно не учитывал моë мнение. Ему, после одной любовной неудачи с русачкой из соседней деревни, на мой взгляд, было совершенно некуда девать необъятную, скорее всего, нечистым данным, страсть к поползновению перед богом прибыли золотой казны и похотью. Поэтому теперь мы с ним после ужина редко сидим у окна, играя в покер, как это было раньше (до Светланы Алексеевны) – маргиналия.
После смерти родителей поместье оказалось нам чуждым. Некому было звать нас по утрам на завтрак и некому было учить нас хитростям хозяйствования на ферме. Нас теперь мало связывали прошлые интересы. Тео пришлось в срочном порядке осваивать бухгалтерское мастерство и основы делопроизводства. Вроде бы получалось. Управляющего и дюжину батраков он привез откуда-то с забайкалья. А ведь ему было-то всего девятнадцать лет. Тяжело в ранний час расцвета мужественности и познания ароматов Эроса взвалить на свои юные, покатые плечи, груз мудрости седых волос. Родни почти не осталось, так что заботиться о нас теперь было некому, кроме Тео. Тётушки проживали в Бельгии и потеряли интерес к нашей семье после смерти мамы. Тео говорит о том, что им