Я отдаю себе отчёт в той нерадостной истине, что написанное не вызовет большого интереса. Даже узко исследовательского. Его имя поныне не очень-то на слуху даже у друзей. О врагах и говорить нечего.
У друзей отношение, чаще утрамбованное классическим словосочетанием марксизм-ленинизм (партийной конъюнктурой) или случайное – что-то читал и слыхивал. Враги? И на том спасибо, что даже в антикоммунистично самые лютые годы конца 80-х – начала 90-х, когда в стране буквальнейше жгли книги, а идеи и личность Маркса (за Сталиным и Лениным) карикатуризировались до наскальной простоты, Энгельса никак не разрисовывали. Будто и не примечали вовсе!
За десятилетия антимарксистского воя в прессе я только раз наткнулся на заданно чернушный портрет: оказывается, – о какой ужас! – лучший друг и верный соратник Маркса любил женщин. Безмерная глубина политического негатива!
Кстати, копаться в сугубо личной жизни гениев – любимейшее занятие посредственностей, кому охватить и оценить их умственную сторону заведомо не по силам.
Между тем и эта часть жизни Энгельса лишь укрепила к нему симпатию: однажды при нём офицер-пруссак, свежеиспечённый покоритель Франции, в поезде оскорбил француженку. И Энгельс так убедительно поставил наглеца на место на родном обоим немецком языке, что тот потребовал немедленной дуэли, самонадеянно выбрав сабли (Энгельс фехтовал хорошо). Поезд остановился. Дуэль состоялась на виду у всех. Пруссак был ранен в плечо и вынужден извиниться перед дамой.
Вступиться за честь совершенно незнакомой женщины – где и когда видано у записных постельных женолюбов?!
А Энгельс, между прочим, очень спешил в Англию на собрание Первого Интернационала. И опоздал к парому, а к заседанию на сутки, получив первый в партийно-коммунистической истории выговор!
Что меня весьма утешило, когда ещё в студенческую пору при схожих обстоятельствах, отвлёкшись на чужие дела, я не успел вовремя прибыть на собрание курсовой организации и заработал первый для себя выговор в КПСС!
Куда серьёзнее сроднило с Энгельсом то, что, став очным аспирантом с полной свободой распоряжаться собой, я наконец-то прочёл «Анти-Дюринг» от корки до корки. Не по «программе», а книгозапойно – не замечая времени. То и дело смеясь от души (по счастью, в аспирантском зале больше никого). Какой блестящий язык – остроумный и ёмкий! Сколько сверкающе живого человеческого ума! Какой мощный поток мыслящей энергии при высочайшем уровне знаний!
Против чего наша официальная идеологическая и философская мысль (шёл 1977-й год) от пустейших «избранных речей и статей» высшего руководства страны до зацитатленных книг невразумительных обществоведов (к марксизму самое условное отношение) и в подмётки не годилась.
Бедный Дюринг (бедный Йорик!) с его рассуждениями не оставил в истории и в нашей памяти никакого существенного следа. Энгельс же раскрылся на такой умственной высоте, до которой дюрингам ещё карабкаться и карабкаться. Думаю, далеко не один век!
С той поры Энгельс стал надежнейше выручать меня на конференциях молодых учёных и прочих университетских посиделках – встречах, заседаниях, круглых столах, семинарах, даже «симпосиумах» (в узком кругу!), где всегда было с кем и с чем не согласиться.
Моей специализацией была социальная психология во всей трудности её ясного раскрытия и чёткого доведения до всех, кому она была, остаётся и будет позарез нужна для вековечно важного самоопределения: кто я, откуда и куда иду?
Выходить со свежими мыслями к публике настороженной, а то и враждебной из-за незнания предмета разговора, приравнивалось к научно-квалификационному самоубийству. Раздавались охранительные голоса: «Вот вы утверждаете… – а это не по Марксу!».
«Да», – охотно отвечал я и, признаюсь, далее следовала слегка театральная постановка, к которой прибегал из ненависти к идиотам. – «Я – не марксист!».
Вмиг в зале ни шепотка! Пауза в два-три моих шага вдоль кафедры, поворот головы к политически бдительной особе (и чаще женского пола!), и фраза: «Я – энгельсист!..».
Невообразимо гробовая тишина – муха пролетит, что бомбардировщик! Никто ничего не мог себе растолковать. За явным невниманием к Энгельсу как к фигуре не менее Маркса научно грандиозной. Ну, слыхивали от верхоглядов – соратник, сподвижник, соавтор. Вместе писали «Манифест» и там ещё кое-что.
Был у нас с моим университетским товарищем и вполне законный приём: перед моим выступлением он садился в первом ряду. И, когда ко мне прилетало правоверное замечание, что вот это я сказал не в духе Маркса, он поворачивался и громко, с добросовестным возмущением бросал в лицо критику: «Да это не он сказал – Энгельс!».
Реакция – наибездоннейшая тишина с понятным посрамлением противника! И с конфузом за самих себя – ни опровергнуть, ни подтвердить!
И это в самой читавшей стране, где марксизм заявлялся государственной идеологией и признавался высшим философским достижением человечества! Да, признавался, но не осваивался даже высоким партийным начальством! Особенно послевоенным.