Наверное, в смерти нет ничего страшного, когда человеку восемьдесят, но умирать старухе всё равно не хотелось и даже теперь, лёжа в этой мрачной комнате, словно Владимир Ильич в мавзолее, в глубине своего, отчаянно боровшегося за жизнь, сознания, бабка надеялась, что всё же поправится и встанет на ноги вновь.
Такая надежда была более чем призрачной, и если бы она действительно оправдалась, то её лечащий врач наверняка назвал бы это чудом из чудес, коих, как известно, в жизни не бывает. Но надеяться баба Надя умела лучше всего на свете, ибо в надежде прошла вся её тяжёлая жизнь.
Пошарив сухонькой ручонкой позади подушки, старуха нащупала штепсель удлинителя, и, потянувшись немного в сторону и вверх, воткнула его в розетку. Из глубины комнаты тут же донеслись шипящие звуки, и через мгновенье, стоящий на тумбочке, телевизор озарил помещение тусклыми оттенками серого.
Блуждающий взгляд старухи впился в чёрно-белый экран, на котором в очередной раз демонстрировали один и тот же репортажный кадр, где в Кремле опускается старый флаг и поднимается новый. В серовато-блёклом мерцании телеэкрана красное полотно с серпом и молотом казалось таким же бесцветно-ложным, как и этот их триколор, ставший отныне новым символом надежды на светлое будущее.
Баба Надя вдруг ощутила бессильную ярость и, враз передумав смотреть телевизор, схватила шнур удлинителя и с остервенением дёрнула в противоположную от розетки сторону. Обиженно скукожившись округлым пятном вспышки, телевизионное изображение погасло.
От нервного возбуждения баба Надя тяжело задышала и, силясь что-то сказать, зачем-то наставила указательный палец в сторону занавешенного окна. Баба Надя вспоминала своё детство в 1920-м, когда они всей семьёй поехали в Москву, чтобы послушать на Красной площади речь товарища Ленина. Она вспоминала свою трудовую молодость в 1930-е, работу в колхозе и пятилетки. Вспоминала свою зрелость в годы Великой Отечественной, когда в окопах погиб её первый муж, а дома умерла от голода её семилетняя дочь…
Очень многое пришлось вытерпеть бабе Наде за свою нелёгкую жизнь и превозмогать отчаянье, подниматься после падений и продолжать бороться, ей всегда помогали надежда и вера.
Вера в победу коммунизма и надежда на завтрашний день составляли основу, на которой был выстроен весь смысл её существования. Баба Надя надеялась и верила, что когда-нибудь её страдания будут вознаграждены и что она, вместе с миллионами других честных тружеников получит наконец всё то, что обещала им партия. Но оказалось…
Оказалось, что всё то, во что все они так долго верили и на что надеялись, было грубой подделкой, миражом, иллюзией. Исчезающей вдали линией горизонта, которую невозможно достигнуть.
Оказалось, что истинный смысл коммунизма состоял в том, что одни паразиты сменили на тёплых постах других, и чтобы обезопасить свою сытую жизнь от народного гнева, они семьдесят лет подсовывали простым людям одну ложь за другой, приучая всех с раннего детства верить и надеяться на то, чего никогда не будет.
«Зачем? Зачем всё это было нужно? Зачем я жила?», тяжко думала баба Надя, всматриваясь в чёрный экран телевизора.
С огромным усилием старуха поднялась на локтях и в ярости открыла беззубый рот, намереваясь выкрикнуть что-то в пустоту смрадной комнаты, но мысли её путались, и она никак не могла найти правильных фраз. Баба Надя не знала, что ей сказать, не знала как выразить терзавшую её боль. Она чувствовала себя обманутой и обворованной.
Ей казалось, что кто-то украл саму её жизнь.
И этим «кем-то» была её самая близкая, самая милая подруга.
Надежда.
– Я… я не понимаю. Не понимаю, – пролепетала баба Надя и горько заплакала. – Я ничего не понимаю, что же это. Как же…
Старушка в изнеможении уронила голову на подушку, несколько раз вяло всхлипнула и прекратила плакать так же внезапно, как начала.
Мысль, которая только что довела её до отчаянья, куда-то пропала. Баба Надя теперь и не помнила, из-за чего ей только что так сильно хотелось плакать. Вместо этого в голове вдруг запели бодрые детские голоса. Слаженным хором они скандировали ласкающие её внутренний слух слова:
Встааавай, проклятьем
заклеймённый,
Весь миир, голодных и рабов…
Лицо старухи осветилось радостью, и в глубине её бессмысленного взора вновь загорелся огонёк надежды.
Беззвучно шевеля губами, баба Надя вторила поющему в её голове хору:
Кипиит наш разум возмущённый,
И в смертный бой ве-сти го-тов.
Веесь миир насилья мы разруушим,
До основааанья, аа за-теем,
Мы нааш, мы новый мир построоим,
Кто был ни-чем, тот ста-нет всеем…
Голоса детского хора постепенно отдалялись и затихали.
Блаженно улыбаясь, баба Надя закрыла глаза, тихо выдохнула и умерла.