Наконец стоявший около кровати пережиток бакелитовой промышленности одумался, и неуместные в этот ранний час басы стихли, однако покой так и не вернулся. Она села на кровати и задумчиво потёрла протянувшийся через всё лицо шрам, что неприятно зудел. Взгляд упал на часы, а руки сами потянулись к тонкой красной полосе, которую так и хотелось расчесать короткими ногтями. Рене одёрнула себя. Надо было собираться, время поджимало, и над крышами Квебека уже серело предрассветное осеннее небо.
Комната вновь сотряслась развесёлым ритмом, и Рене дёрнулась. Во имя Кохера, Бильрота и Холстеда! Так недолго и поседеть! Она нервно хихикнула, представив, что где-то в своих постелях вот так же вздрагивали неожиданно проснувшиеся люди, и покачала головой. Похоже, диджей решил довести до инфаркта всех ранних пташек, подсунув в эфир этот хит пресвятой девы поп-сцены. Рене снова вздохнула, в очередной раз безрезультатно хлопнула конспектом по кнопке выключения приёмника и всё же вылезла из кровати.
Потерев одну замёрзшую ступню о другую, Рене, пританцовывая в такт песенке, пробежала в холодную ванную, а оттуда – на резиновый коврик размять ноги в relevé и passé[1] перед долгим дежурством. После под не менее музыкальный стук зубов она натянула шерстяное платье в весёлых ромашках, заплела непослушные светлые волосы в две немного наивные косички и встретилась в зеркальном отражении с собственным нервным взглядом.
Ах, ради бога! К четвёртому году резидентуры[2] пора бы иметь чуть больше гонора и чуть меньше зубрёжки. Даже если оперировать настолько травмированные нервы предстояло впервые. Даже если до чёртиков страшно. Даже если ради сюжета о Рене Роше сегодня со всей огромной провинции съедутся репортёры, а наставник притащит две группы студентов в назидание подопечной и во имя своего эго. Ведь когда твоя ученица – двадцатилетняя пигалица… Ну хорошо. Двадцатитрёхлетняя. Однако много ли это меняло, если все её однокурсники были лет на пять старше? Нет, её возраст действительно стал событием в медицинских кругах, что уж говорить о фамилии!
Роше.
Глупо отрицать, но имя семьи давило. Давило даже в те времена, когда прямо посреди дедушкиного кабинета в Женеве пятилетняя Рене строила кукольные домики из медицинских журналов. Максимильен Роше тогда ещё только претендовал на пост главы Комитета Красного Креста, а потому мог позволить себе несколько вольностей. К тому же он слишком любил свою petite cerise[3], что было абсолютно взаимно.
Поскольку родители вечно пропадали в командировках, именно дедушка посещал её выступления в балетной школе, водил в зоопарк и позволял использовать вместо игрушек наглядные макеты печени и почему-то трёх почек. А ещё гордо представлял коллегам и партнёрам, брал с собой на благотворительные вечера, где умудрённые опытом мировые врачи постоянно трепали Рене по белокурым кудряшкам, и не переставал утверждать, что однажды из его внучки выйдет лучший хирург.
Сама она в ту пору не испытывала ни малейшей тяги к какой-либо медицине и, несмотря на невероятные успехи в учёбе, мечтала стать балериной, чем несказанно удивляла знакомых семьи. Кто-то даже неловко шутил, что ей не передался ни один из врачебных генов родителей. Но потом в жизни случился тёмный подвал, протянувшийся от брови до ключицы огромный шрам, и экстерном оконченная с отличием школа. Ну а дальше всё просто: Канада и неожиданно для всех факультет хирургии, куда Рене поступила в четырнадцать лет с опозданием на несколько месяцев.
Она хотела сбежать от прошлого и Женевы, однако слава семьи настигла её даже через Атлантику. Увы, вес фамилии оказался слишком большим, вынудив мадемуазель Роше постоянно хватать слишком много нагрузки, зарываться в учебники и зубрить в попытке доказать себе и всему миру, что она не просто известное имя… что она сама по себе. Но, видимо, именно это отчаяние, с которым Рене боролась против предубеждений и ожиданий, принесло ей внимание лучшего в Канаде нейрохирурга, на чьём счету было больше известных учеников, чем у целого медицинского факультета.
Из всех выпускников того года Чарльз Хэмилтон выбрал только её. И хотя поначалу работать с профессором оказалось до чёртиков сложно, спустя несколько лет их деловое общение постепенно переросло в своеобразную дружбу. Они шутили, поздравляли друг друга на Рождество и стали почти семьёй. Девочка, чьи родители восемь из десяти лет проводили в миссиях где-нибудь в Африке, и одинокий старик с мировым именем.
Рене нравился его едкий юмор, топорщившаяся седой щёточкой борода и то, как перед сложными операциями он с присущим ему простодушием грассировал американское r в задорном tout ira bien.[4] Несмотря на проведённые во французском Квебеке десятилетия, его американский акцент порой вызывал скорбные вздохи у всего персонала. Впрочем, профессору прощалось