бежит без оглядки
сквозь ритмы,
сквозь рифмы,
сквозь мифы,
но мимо.
Трава ей мешает
добраться до рая.
Но масло не топит
тень зелени мокрой.
Обратно не добраться,
зачем‑то скрываться
от крови,
от боли,
от соли
морского прибоя,
конденсированная влага
прикроет,
поможет разлиться,
с радугой слиться.
Сухость гранита,
песка, малахита,
засоренные глаза.
И мокрая серебристая гроза.
Серебро – рассвет.
Маяк, как силуэт.
Красное масло по плитам,
по трещинам размыто.
Стучит встревоженно,
и уже можно.
Дитя
В ночи. По каменной границе
вдоль серых псов немого дня,
законченного однолицым
отсветом неба синих глаз,
бежит, упруго подражая
дикарке из степи пустой,
младенец, теменем срезая
край неба. В этой тьме глухой
закисшим чувством откровения
глядит в окно и гасит свет,
глупец, хотящий исцеления,
отшлифовав до блеска крест.
Он сухо смотрит в небо сладким
надеждой залитым огнем,
и фитилем в пыли пропавшим
метет, сминает день со днем.
Такой похожий с человеком
мечтой и воздухом молитв,
что трудно видеть достоверным
сей безупречнейший копир.
И враз младенец потешает
свою усталость, глядя вниз,
и след на камне оставляет,
лелеет смехом свой каприз.
Глупец, ломая стекла пальцем,
скользя по аверсу монет,
бежит. Но, все же, не угнаться
ему за детским складом лет.
Дитя не ждет дождя начало,
он свежесть пробует на вкус.
Ему дым молний – покрывало.
Манит тепло зеленых туч.
Тишину бы
Хочу послушать тишину…
притронуться рукой к началу.
Хочу найти, ее одну.
Всего оставшегося – мало.
Не видима она ко мне.
Не слышно ее шепот чудный.
Не расцветет сном по весне.
Зимой не колыхнется в тундре.
Заплачет недобитый зверь
о потерявшихся собратьях.
Он доверял лишь только ей,
дрожал душой в ее объятьях.
Щдна надежда у него,
чтобы сберечь остатки сердца ‑
ждать снова тишину домой.
Ему с ней рядом будет место.
Ее одну
Дорога.
полоса прекратилась…
Лес нагой лиственницы,
смущаясь