за стойкой придорожного кафе
увидеть.
Теперь навечно та тайна будет прятаться
в тревоге ледяной земли,
и шелестящего пакета
под ней.
Звонящим солнцем в полудреме
сквозь стекло,
прольется песня.
Зовет воскреснуть, посмотреть в тетрадь –
там жирное пятно напомнит сердцу,
зачем оно поставлено.
И кто быть может проклятым.
Зеленые глаза,
пропахшее пальто
из кашемира дымом.
И невозможное лицо.
О, Боже!
Середина жизни –
отнюдь не половина
прожитых дыханий и дорог.
Их сердцевина
немеет перед возгласом
всесильного.
Кто же он, мой Бог?
Мой одинокий призрак.
Что же там, родная,
случилось после?
Лейтенант
разоблачив убийцу, стал
светлейшим князем
исповеди.
Но ненадолго,
только
навсегда.
Его кровь льется
лунной заповедью
до звезд потухших берегов
отчаянья.
Пока здесь жизнь.
Я теперь
Живо лес горит, да не обожгись,
да волнуются небеса.
Вместе с горнами острыми вознесись,
закатив по янтарь рукава.
Это будет достаточно – выстоять.
Чтобы вновь полюбить образа
недокуренных несквозных выстрелов,
от которых солено в глазах.
Деревянные снов отражения
полускомканных душ и роса,
что вбирает на волю гонения,
я неверная полоса.
Девять ноль перевернуто знание,
покалечены облака,
я заветренное заклание,
недоверчивых до конца.
Сохрани необыкновенное,
я согласен на стон души.
Донеси сверхпроникновенное.
Я теперь мертвая баньши.
Боже, буду тобой любимая,
буду свернутая, словно кровь.
Я теперь непоколебимая.
Я теперь новая любовь.
Дождь. Дождь. Дождь
Сиреневые косы Ариадны.
И кровь уставшая немых и бледных дней.
Я вновь почувствовал – в душе сломалась ветка,
изогнутая ранами качель.
И в верхних гранях спутанных сомнений,
столь целомудренно родится атеист,
уверовавший в пагубно спасительную,
и бесконечную затянутую высь.
И нет Его, посреди нас, не будет
бить неуклюже дождь по знойной ржи.
Водою станет сыпаться ненужной
на полугожие подобия души.
Смиренно стон додумывает скорость
до