Я выслушал объявление о решении суда по видеоконференцсвязи – стоял в камере СИЗО и мялся, переступал ногами; меня почему-то стало морозить, будто от стен пахнуло холодом. Я всё равно ещё не верил, думал, что закралась ошибка: вердикт суда мной услышан неправильно. В этой долгой веренице лжи и зла, добрая весть становится невозможной, невероятной, чем-то из области эзотерики, в которую очень хочется верить.
Я ожидал дикого внутреннего ликования, но его не случилось; меня заполнило вдруг желание немедленно рассказать кому-то, что я уже де-юре свободен, что справедливость, пусть и на недолгий срок, но, всё же, восторжествовала. Но с кем мне было делиться порывом? С холодными стенами?
– Патрис, чего стоишь? – это уже Елена Владимировна, продольная, чуть позже, у вахты, когда меня довели до нашего этажа, и я ожидаю вертухаев, чтобы они завели меня в камеру. Надзирателей должно быть трое, чтобы открыть камеру, иначе нельзя.
– Меня отпустили, – глупо улыбаюсь я, словно произношу какую-то скабрёзную шутку и добавляю: – Я свободен…
Елена Владимировна смотрит на меня, как на идиота. Она в принципе не в состоянии осознать смысла моей фразы. Вокруг шершавые стены тюремного коридора, железные прутья, засовы и решётки. О какой свободе я толкую? Здесь свобода отсутствует априори. Как понятие. То, что человек может оставаться внутреннее свободным, даже находясь в заточении, Елене Владимировне не дано узнать никогда. В её блестящих зрачках отражается только свет электрических лампочек, освещающих коридор, а за ним нет более ничего: чёрная бескрайняя вахтёрская пустота, как в моих снах перед пробуждением.
И тут я ощущаю неловкость. Перед теми, кто останется здесь после меня. Обречённые на долгие страдания души и тела. Мне неловко расстраивать их своей свободой, и я ничего не могу с этим поделать.
Я слабо воспринимаю реальность. Может быть потому, что всё смешалось. Действительность и прошлое. Сознание и воображение. Печаль и радость. Словно долгая тоска по воле породила в моём подсознании некий самообман – с изменением реальности изменится и твоё мироощущение. Как по щелчку пальца. Как после жеста престидижитатора. Куда там!
Меня раздирают противоречия, и в печёнки вползает новый страх. Не успев обрести, я начинаю побаиваться свободы.
Захожу домой, в хату, и на меня немедленно обращаются жаждущие взгляды сокамерников. Прочитать их немые вопросы немудрено.
Как там? Куда ходил? Что видел? Что нового? Рассказывай. Рассказывай. Рассказывай!
Тут, внутри нашей хаты «три на пять» и зарешечённым окном с философским видом на соседнюю стенку, такие вопросы, как никогда, уместны.
– Меня отпустили, – говорю я, словно выдыхаю из себя кусок смрадного тюремного духа.
Мужики искренне рады: не откладывая, начинают делить промеж собой мои вещи и заготовленные на этап пайки.
А я, без сил реагировать на их деловую суету, присаживаюсь на нары и смотрю на тормоза.
Неужели они вскоре откроются, и я услышу ещё неделю назад немыслимое:
– Патрис, на выход с вещами.
Я так пристально всматриваюсь в дверь камеры, что начинает болезненно кружиться голова, и перед сознанием плывёт слоистый туман. Ещё чуть-чуть, совсем немного, и я увижу чистое-чистое небо! Живое, а не расчерченное прямоугольниками наслаивающихся друг на друга решёток. И под этим свободным, укрывающим явь, небом, будет стоять мой милый ангел, моя девочка, которая заслуживает гораздо большего, чем ожидание отца из тюрьмы.
Помню, как ждал рождения своей дочки, приникая ухом к животу её матери. Как говорил ей что-то уже тогда: рассказывал новости, делился надеждами, радовался нашему будущему. Сейчас мир вывернулся наизнанку: Павла ждет, когда я покину чрево мерзкого, грязного, несправедливого узилища, доказав свое право, на пусть и временную, но свободу.
Забегая вперёд – моя дочь Павла, одна из немногих, кто меня не предал и не забыл. Самый родной человек, она испила эту чашу сполна, но осталась заботливой, искренней, любящей даже сильнее чем раньше. А вот многие из других преподнесли мне очень неожиданный и нехороший сюрприз.
Вскоре оказывается, что я был глуп в своих предчувствиях насчёт безоблачного неба – реальность свободного мира оказалась намного страшней. Моё подсознание не успело перестроиться. В нём ещё продолжала крутиться инерция моего срока, моего пребывания «вне» жизни. Я не мог осознать и не мог уложить у себя в разуме очевидные факты. Потому что они противоречили моей внутренней сути, они не влезали в прокрустово ложе моего мироустройства, царапали душу острыми краями.
Мог ли я предвидеть предательство? Чем больше я над этим думаю, тем увереннее моё отрицание. Нет, не мог. По той простой причине,