Последний танец. Михаил Веллер

д свечой: в Лениной комнате мы пьем мускат с ней вдвоем.

      Огонек волнуется, колебля линии картины.

      – А почему ты нарисовал ее так, что не видно лица? – спрашивает Лена.

      – Потому что она смотрит на него, – говорю я.

      – А какое у нее лицо, ты сам знаешь?

      – Такое, как у тебя…

      – А почему он в камзоле и со шпагой, а она в таком современном костюмчике, мм?..

      – Потому что они никогда не будут вместе.

      Щекой чувствую ее дыхание.

      Мне жарко.

      Лицо у меня под кислородной маской вспотело. Облачность не кончается. Скорость встала на 1600; я вслепую пикирую на полигон. 2000 м… 1800, 1500, 1200. Черт, так может не хватить высоты для выхода из пике.

      Мгновения рвут пульс.

      Наконец, я делаю шаг. Почему я до сих пор не научился как следует танцевать? Я подхожу к девушке в белом брючном костюме. Я почти не пил сегодня, и запаха быть не должно. Я подхожу и мимо аккуратного, уверенного вида юноши протягиваю ей руку.

      – Позволите – пригласить – Вас? – произношу я…

      Она медленно оборачивается.

      И я узнаю ее.

      Откуда?..

      – Откуда ты знаешь?

      Я в затруднении.

      – Разве они не вместе? – спрашивает Лена.

      – Нет – потому что она недоверчива и не понимает этого.

      – Ты просто осел, – говорит Лена и встает.

      Я ничего не понимаю.

      900 – 800—700 м! руки в перчатках у меня совершенно мокрые. Стрелять уже поздно. Я плавно беру ручку на себя. Перегрузка давит, трудно держать опускающиеся веки. Когда же кончится облачность! 600 м!!

      И тут самолет выскакивает из облаков.

      И от того, что я вижу, я в оторопи.

      В свете фонарей, в обрамлении черных прядей, мне открыто лицо, которое я всегда знал и никогда не умел увидеть, словно сжалившаяся память открыла невосстановимый образ из рассеивающихся снов, оставляющих лишь чувство, с которым видишь ее и вдруг понимаешь, что знал всегда, и следом понимаешь, что это опять сон.