Почерк был не дедов и не прадедов, хотя не менее красив и изящен – прадед-то одно время служил полковым писарем, а дед – сельским учителем. Чужой был почерк, но и то не главное. Более примечательно, что несколько первых страниц в рукописи отсутствовало, а на обложке обозначалось только название…
Прочтя записки, я нашел их занимательными. Некоторые же эпизоды или новеллы целиком настолько запали мне в душу, что я решился, не сочтя за труд, дать этой книжице жизнь общественную – проще – напечатать.
Особо доискиваться имени подлинного ее автора было мне не досуг, спросить – не у кого, да и не слишком желательно. Ни строчки в ней я сам не поменял и редакторам не позволил, хоть и написана она довольно старомодно.
Так что, кроме этого предисловия, ничего в ней мне не принадлежит, тем не менее, на корешке ее значится мое имя – чье-то ведь должно значиться?!
Прошу меня простить, но – чтоб не искушать судьбу – ни слова более…
Шляпка с вуалью
И не расстаться, даже если смерть…
В силу нелепейшего душевного склада мне всегда было трудно познакомиться и даже, уже познакомившись, сблизиться с женщиной, какою бы доступной она ни была или ни казалась.
С раннего детства я предпочитал болезненное, полное безответности и неопределенности страдание ухаживаниям, пылким выспренным признаниям и, как сообщают статистики, – в большинстве случаев – дальнейшему страданию вдвоем. Страданию от утраты присущей началу романа пылкости, от состоявшейся и потому переставшей быть желанной разделенности всего, что можно было разделить.
Оговорюсь еще раз, что предпочитал и предпочитаю до сей поры свое одиночество не из боязни быть отвергнутым и, что называется, «разбить свое сердце» – матушка природа не обделила меня ни внешностью, ни умом, – именно в силу нелепейшего душевного склада.
***
Все мы зачастую и готовы, и рады полюбоваться кружевом паутинки где-нибудь в поле, в лесу, на летящем осеннем листе, но… Стоит нам заметить это же «кружево» в собственном доме – мы сердимся и хватаемся сами за мокрую тряпку. Иль требуем от окружающих немедленно навести чистоту.
И любовь – та же самая паутинка. Я имею в виду любовь «плотскую», о которой столько всего переговорено, но не сказано почти ничего – разве что – поэтами. Она, рожденная не меркантильными интересами, а неизбывной взаимной нежностью, много тоньше невинного знака природы.
Мы восторгаемся ею, пока она окрашена в идиллические тона, пока видим на ней с каждым новым рассветом все новые и новые жемчужины росинок, отражающих небо и восходящее солнце… И все это время – мгновенье в сравнении с оскоминой быта и гнетом печалей – мы упиваемся и наивно готовы поверить, что это-то – вечно…
А налетит злобный ветер судьбы с терпким запахом дыма, затянет потускневшее небо серыми тучами повседневности, несущими непрестанный болотистый мелкий дождь неминуемых разочарований и… Мы тотчас спешим за пресловутой мокрой тряпкой, чтобы скорей порвать, стереть, забыть наверняка…
Имея под рукою предостаточно примеров, я понял это очень рано – слишком рано, чтоб сохранить бесшабашную веселость и непосредственность юности в общении с противоположным полом и невинно надеяться стать счастливым в любви.
Отсюда и такой душевный склад…
***
Вы не подумайте – женщин я люблю, некоторых – боготворю и обожаю.
А еще обожаю дорогу, как бы длинна она не была. Эту извечную кокетку – дорогу, которая меняется ежесекундно, оставаясь, тем не менее, неизменной.
Я ехал зачем-то в небольшой городок, что, казалось, лукаво подмигивал мне из-за бессчетных степей, полей, лесов, станций и полустанков.
И август, и один из его дней подходили к концу. Жара давно спала, но я не закрывал окошко, подле которого стоял уже битый час. Природа-чаровница не отпускала меня.
Над полями поднимался пар, и где-то в нем жило едва различимое стрекотание сверчков, старательно, но тщетно заглушаемое перестуком колес. Реденькие лесопосадки лениво помахивали шелестящими ветвями. В небе собиралась одна из последних буйных гроз, но меж ее сгущающимися тучами озорно мерцали готовые разгореться в любой момент звезды.
Ветер врывался в узкий коридор, теребил занавески и волосы. И уносил в конец вагона, в еще одно открытое окно, крепкий дым моей папиросы. Идти куда-то, открывать скрипучие двери в продымленный тамбур, где начинаются кашель и дурное настроение, не хотелось; поэтому я и курил у окна, одновременно нарушая общепринятые правила и предписания врачей.
Вообще-то, я стараюсь