Неужели ты моя судьба?
Знаю, знаю. Ты не вещь, бла-бла-бла. Возможно, я слишком забегаю вперед. Мы почти незнакомы, и я недавно прошел через ад. Меня несколько месяцев держали в тюрьме. Я потерял сына. Потерял мать своего сына. Сам чудом выжил. И я хочу поговорить с тобой немедленно – прямо сейчас! – но беру себя в руки и отхожу. Твоя фотография висит на стене в холле – еще одно, окончательное подтверждение. Ты Мэри Кей Димарко, библиотекарь с шестнадцатилетним стажем. Чувствую себя новичком. Недостойным внимания. Но затем ты покашливаешь – не такой уж недостойный, да? – и я оборачиваюсь; ты показываешь мне два пальца – знак мира – и улыбаешься. Надо подождать еще пару минут. Я улыбаюсь в ответ. Можешь не торопиться.
Знаю, ты думаешь: «Какой милый, терпеливый парень!» – и впервые за последние месяцы меня не захлестывает раздражение, когда приходится строить из себя паиньку. Видишь ли, у меня больше нет выбора. Я теперь всегда и для всех должен быть «хорошим парнем». Это единственный способ вновь не угодить в жернова американской системы кривосудия. Ты-то наверняка ни разу с ней не сталкивалась. Если б не их любовь к легким деньгам, боюсь подумать, что бы со мной сейчас было. А так я разыграл свою карту «Бесплатное освобождение из тюрьмы» в этой насквозь прогнившей «Монополии» (благодарю, богатенькие Квинны!), но – увы – оказался слишком легковерным (будьте вы прокляты, богатенькие Квинны!) и теперь готов ждать тебя целый день. Потому что если хоть одна живая душа в этой библиотеке воспримет меня как угрозу… Ну уж нет, я рисковать не хочу.
Я строю из себя скромнягу – даже телефон не достаю – и с наслаждением наблюдаю, как ты почесываешь ногу. Ты знала, что сегодня мы встретимся, и надела эту юбку для меня? Возможно. Ты взрослее и смелее меня, как старшеклассница по сравнению с прыщавым подростком. Я так и вижу тебя в девяностых – дерзкую и чувственную, словно сошедшую с обложки молодежного журнала. Ни капли не меняясь, ты шагала сквозь пространство и время, ожидая, но все никак не дожидаясь появления хорошего человека. И пришла ко мне. Наше время настало. «Нафталин» листает Мураками, и ты смотришь на меня с гордостью: «Видал, как я его?» И я киваю.
Да, Мэри Кей. Я все вижу.
Ты – Мать Книги, строгая, как робот в костюме французской горничной – юбка, правда, коротковата, – и ты стискиваешь локти, пока «нафталин» переворачивает страницы, словно работаешь за комиссионные, словно тебе нужно, чтобы он непременно взял именно этот роман. Тебе небезразличны книги, и я, как никто другой, тебя понимаю – вплоть до побелевших костяшек пальцев. Но даже тут ты лучше меня, ведь твой интерес совершенно бескорыстен: старикану в конце не придется вытаскивать кредитку. Все-таки надежда у Америки еще есть. Взять хотя бы гребаную десятичную систему классификации книг Дьюи. Уж на что был токсичный тип, но посмотрите, что он сделал для этой страны!
«Нафталин» похлопывает взятого Мураками по обложке.
– Хорошо, куколка, жди отзыва.
Ты улыбаешься – тебе нравится, когда тебя называют «куклой» – и тут же вздрагиваешь: чувствуешь себя виноватой из-за того, что не возмутилась. Ты и кукла, и хозяйка. Ты любишь книги. Умеешь мыслить. Видишь обе стороны. Ты посылаешь мне еще один знак мира – просьбу подождать – и немного красуешься передо мной. Говоришь молодой мамочке, что у нее очень милый малыш (на самом деле нет). Тебя все обожают, так ведь? Хотя с твоим небрежным пучком, который так и норовит превратиться в хвостик, и модным бунтом против обычных библиотекарских немарких рубашек и мешковатых брюк стоило бы ждать совсем другой реакции – скажем так, не столь благосклонной. Ты то и дело говоришь «ага», и я почти уверен, что ты просто создана для меня, как если бы «мудрую» Дайан Китон скрестили с «сумасшедшей» Дайан Китон[1]. Я поправляю штаны – полегче, Джозеф! – мне пришлось пожертвовать библиотеке сотню тысяч баксов, чтобы провернуть эту штуку с волонтерством. И если ты спросишь у властей Калифорнии, или девушки, которая варит кофе в местной забегаловке, или у соседа, чья собака сегодня утром опять нагадила на моем газоне, – все они скажут одно и то же.
Я хороший парень.
Это юридический факт. Я не убивал Джиневру Бек (упокой Господь ее душу) и Пич Сэлинджер (пусть земля ей будет пухом). Я усвоил урок. Теперь, когда люди пробуждают во мне темную сторону, я убегаю. Бек тоже могла бы сбежать – я не годился для нее, а она не созрела для настоящей любви, – но она осталась, как самая нелепая, плохо прописанная, лезущая в самое пекло героиня второсортных фильмов ужасов. И я, откровенно говоря, был не лучше. Мне стоило бы разорвать с ней связь в тот же день, как я встретил Пич. И Лав следовало бросить сразу после знакомства с ее братцем-социопатом.
В библиотеку влетает девочка-подросток, с разгону наскакивает на меня и вталкивает обратно в настоящее, даже не извиняясь. Она стремительна, как сурикат.
– Только не «Колумбайн»[2], Номи. Без шуток! – рявкаешь ты.
Ага, значит, Суриката – твоя дочь. У нее нелепые маленькие очки – готов спорить, она носит их назло тебе. Она дерзкая и больше похожа на непослушного ребенка, чем на угрюмого подростка. Не моргнув