Я был вроде зарывшегося в землю крота или слепого сыча на развалинах. Ни с кем не поддерживал отношений. Не учился и не работал. Из института я пробкой вылетел еще при жизни мамы и папы. Накаченные алкоголем и предрассудками сверстники-студенты, да кивающие лысыми головами – как китайские болванчики – профессора вызывали у меня рвотный рефлекс и желание бежать, роняя ботинки. Не задалось и с трудоустройством – хотя я даже побывал на паре ярмарок вакансий. Фирмы и частные предприниматели искали сотрудников, у которых горели бы от энтузиазма глаза, имелся бы приличный стаж и не было бы особых вопросов по зарплате. А я?.. У меня была моя молодость – и только. Больше – ни одного конкурентного преимущества. Так что я тихонечко жил на ту воробьиную пенсию, которую государство назначило мне как инвалиду.
Моя психическая болезнь заключалась в том, что я, как кошка воды, боялся всех вокруг и не меньше презирал. Мне казалось: хомо сапиенсы, от мала до велика, одержимы жаждой наживы. И всегда готовы столкнуть ближнего в придорожную канаву. Осенью и весной – моя мизантропия обострялась. Хотелось волком с железными зубами вгрызаться в стену – и выть, выть на воображаемую луну.
Выходя из дому за продуктами, я втягивал голову поглубже в плечи. Ладони потели, лицо пылало. Я чувствовал на себе ледяные взгляды прохожих – меня аж пробирало до мурашек.
В супермаркете я хватал первую попавшуюся тележку и летел по рядам – сметая с полок товары первой необходимости. И заранее трепетал при мысли, что продавщица на кассе может мне нагрубить, а я не сумею достойно ответить. Я покупал: сахар, кофе, молоко, макароны, крупы, дешевые консервы. Скромненькая такая потребительская корзинка: на инвалидскую пенсию – не пожируешь. Я очень люблю мармелад и грецкие орехи, но позволял себе раскошелиться на эти лакомства строго раз в двадцать восемь дней. Именно в ту дату, когда ездил показаться участковому психиатру.
Психиатр был плечистый и огромный, как племенной бык. Смотрел на меня через стекла здоровенных роговых очков, плохо пряча чувство гадливости – будто я размазанный по полу клоп.
Каждый раз задавал мне примерно одни и те же каверзные и страшные вопросы. Не хочу ли я купить снайперскую винтовку и расстрелять толпу, гуляющую по бульвару?.. Нет горю ли желанием похитить из морга труп – и расчленить?.. Не считаю ли я, что мною, как бессмысленной марионеткой управляет, святой дух, черт или ангел?.. Я что-то мямлил в ответ, пытаясь объяснить, что я невинный, как овечка Долли. Я даже политиков никогда не ругал, не травил анекдоты про нашего общенародного любимца-президента. Я не революционер и не каннибал – а просто парень, нуждающийся в лечении.
Психиатр хмыкал, глазами как бы приколачивал меня к стулу – и выдавал мне три коробочки. В одной был нейролептик, во второй – антидепрессант, в третьей – снотворное. Таблеток должно было хватить до следующего моего визита к врачу.
Я честно глотал свои «колеса». Но не сказал бы, что они мне помогали. В голове у меня был студень или холодец вместо мозга, в мышцах – скованность. Разбитому апатией – мне ничего не хотелось делать. Иногда я мог пролежать на не заправленной скомканной постели цельный день.
Такой была моя двадцатая осень – начавшаяся точно так же, как и девятнадцатая, и вгонявшая меня в такие же меланхолию и тоску. Я думал: идеально было бы превратиться в сурка – и проспать даже не до весны, а до лета. Но эта глупая мечта – конечно же – не сбылась. Моя двадцатая осень преподнесла мне сюрприз совсем другого рода.
2.Слезы в лесопарке
Дни напролет я червяком валялся дома – перед экраном ноутбука. Если только не выбирался за продуктами или к врачу. Но было в городе место, притягивавшее меня, как магнитом – раскинувшийся в двух километрах от моего дома лесопарк.
Даже на центральных аллеях здесь не бывало людно. Разве что мамаша прокатит коляску с ребенком да пробежит собачник за своим доберманом – несущим мячик в страшных зубах. Но я, по едва заметным тропинкам, залезал в самую лесопарковую глушь. Туда, где меня никто бы не увидел и не услышал. Деревья сплетали надо мной ветви. Я шатался, как пьяный, спотыкаясь о корни. И плакал – плакал в голос.
Я лил слезы по своей неудавшейся жизни. О том, что от вселенского пирога – мне достались лишь жалкие крохи. Я задавал себе вопрос: кто я?.. И сам же отвечал: мелкий жук, амеба, слизняк. Когда я увяну – как последний лист на осеннем дереве – под луной от меня не останется и следа.
А еще – мне безумно не хватало нежности и человеческого тепла. Видимо, я был не такой уж и мизантроп. Грусть пробирала меня оттого, что в свои девятнадцать лет я ни разу не держался ни с одной девушкой за руку. Тем паче – не целовался. Я думал, что раньше стану мотающим сопли на кулачок сморщенным дедом, чем завоюю хоть одно женское сердце. Какая девушка согласится глянуть на такого, как я – психа и нищеброда?.. У меня даже нет денег сводить даму в приличное кафе – где подают трюфели и лимонад с кубиками льда. Да что там!.. Поход в пиццерию – и то больно