И хотя моя мать была женщиной маленькой и хрупкой, что-то в тихой ярости ее голоса и решительности позы заставило этих здоровяков отодвинуться от меня. Пока мы ехали через весь поселок вслед за патрульным автомобилем, я оцепенело застыл на пассажирском сиденье слева от нее, сидящей за рулем.
Когда перед нами показалась старая детская площадка, машина впереди сбавила ход.
– Не смотри! – приказала мне мать.
Но я не смог удержаться. Увидел натянутые вокруг площадки ленты оцепления. Запрудивших улицу полицейских с мрачными лицами. Множество машин, выстроившихся вдоль тротуара, бесшумное вращение синих огней под вечерним солнцем. А еще увидел старую детскую горку-лазалку – примитивное сооружение из стальных труб со множеством горизонтальных перекладин. Вытоптанная земля под ней всегда была уныло-серой, но теперь я заметил, что она запятнана ярко-красными кляксами. Атмосфера вокруг казалась тихой и торжественной, едва ли не благоговейной, как в церкви.
И тут машина впереди окончательно остановилась.
Полицейские хотели, чтобы я хорошенько рассмотрел сцену, за которую, по их убеждению, я был ответственен.
«Надо что-то решать с Чарли…»
Эта мысль не отпускала меня целые месяцы, приведшие к тому дню, и я до сих пор помню беспомощную тоску, которую она всегда вызывала. Мне было всего пятнадцать лет, и это было несправедливо. Казалось, что всю мою жизнь ограничивают и контролируют окружающие меня взрослые, и все же никто из них, похоже, так и не заметил черный цветок, гниющий прямо посреди цветущего сада. Или же они решили, что пусть его – травка по соседству, которую он отравляет, не так уж и важна.
Нельзя было оставлять меня один на один с Чарли…
Теперь я это понимаю.
И все же, когда я сидел тогда в машине, чувство вины, которое они хотели у меня вызвать, затопило меня с головой. Чуть раньше в тот день я бродил по пыльным улицам, щурясь на солнце и потея на летней жаре, и заметил прямо на этой детской площадке Джеймса. Самого старого своего друга. Крошечную одинокую фигурку вдали, неуклюже нахохлившуюся на нижней перекладине лазалки. И хотя мы не разговаривали уже несколько недель, я прекрасно знал, что он там делает – ждет Чарли и Билли.
И я просто прошел мимо.
Несколько полицейских возле горки обернулись на нас, и на миг показалось, будто абсолютная тишина и нацеленные на меня осуждающие взгляды намертво зажали меня со всех сторон.
И тут я вздрогнул, поскольку эту тишину вдруг разорвал какой-то оглушительный звук.
Лишь через секунду я осознал, что мать навалилась на руль, включив сигнал. В этой почти церемониальной обстановке режущий уши рев автомобильного гудка прозвучал богохульственным диссонансом – как чей-то отчаянный крик на похоронах, – но когда я посмотрел на мать, губы у нее были плотно сжаты, а взглядом она яростно сверлила полицейскую машину впереди. Мать не отнимала рук от руля, и звук все не смолкал, разносясь по всему поселку.
Пять секунд.
– Ма.
Десять секунд.
– Ма!
А потом полицейский автомобиль перед нами медленно двинулся с места. Мать убрала руку с сигнала, и вновь воцарилась тишина. Когда она повернулась ко мне, выражение лица у нее почему-то было одновременно и беспомощным, и решительным, словно моя боль была ее собственной и она задалась целью полностью переложить свалившуюся на меня ношу на собственные плечи.
Потому что я – ее сын, и ее дело – присматривать за мной.
– Все будет хорошо, – произнесла она.
Я ничего не ответил. Просто уставился на нее в ответ, проникаясь серьезностью ее голоса и убежденностью у нее на лице, а также испытывая благодарность за то, что рядом есть тот, кто присматривает за мной – пусть даже я сам никогда в этом не признался бы. Благодарность за то, что есть кому позаботиться обо мне. Что есть тот, кто настолько верит в мою невиновность, что даже не видит нужды высказывать это вслух.
Кто пойдет на что угодно, чтобы защитить меня.
После того, что показалось чуть ли не вечностью, мать кивнула каким-то своим мыслям, опять перевела взгляд на дорогу и тронула машину с места. Мы последовали за нашими конвоирами к выезду из поселка, оставив скопление автомобилей с мигалками, провожающих нас взглядом полицейских и запятнанную кровью детскую площадку позади. И слова матери по-прежнему эхом отдавались у меня в голове, когда с узких поселковых улочек мы выехали на двухполосную автомагистраль.
«Все будет хорошо».
Двадцать пять лет прошло с тех пор, но я по-прежнему постоянно об этом думаю. Это именно то, что все хорошие родители говорят своим детям. И все же, к чему все это на самом деле сводится? Это лишь то, на что ты надеешься, чего желаешь, оставаясь при этом заложником