После столь шумной и славной деятельности Спуринна удалился на покой и остаток дней прожил на своей вилле. К описываемому времени ему было около 80 лет. Год смерти и возраст, в котором он скончался, неизвестны.
Итак, слово Плинию Младшему (его адресат Кальвизий Руф):
«Не знаю, проводил ли я когда-нибудь время приятнее, чем недавно у Спуринны. Вот кто был бы мне образцом в старости, доживи я до неё! Какая размеренная жизнь! Строгая неизменность в движении светил и порядок в жизни людей, особенно старых, радуют меня одинаково… Можно мириться с беспорядочной сумятицей в жизни юноши, старикам к лицу спокойная упорядоченная жизнь: напрягать свои силы поздно, добиваться почестей стыдно.
Правило это Спуринна соблюдает неукоснительно; даже мелочи (но из мелочей складывается весь строй жизни) сменяются по порядку, как бы совершая круговорот. Утром он остаётся в постели, во втором часу1 требует башмаки и совершает пешком прогулку в три мили (римская миля = 1480 м); и тело и душа после неё бодрее. Если с ним друзья, то завязывается беседа о предметах высоких; если никого нет, то ему читают, читают иногда в присутствии друзей, если их это чтение не тяготит. Затем он усаживается; опять книга и беседа, которая содержательнее книги; потом садится в повозку, берёт с собой жену (женщину примерную) или кого-либо из друзей, недавно меня. Как прекрасна, как сладостна эта беседа с глазу на глаз! сколько в ней от доброго старого времени! О каких событиях, о каких людях ты услышишь! какими наставлениями проникнешься! Хотя он по скромности и поставил себе правилом не выступать в роли наставника.
Проехав семь миль, он опять проходит пешком милю, опять садится или уходит к себе в комнату писать. Он пишет на обоих языках изысканные лирические стихи2: такие сладостно приятные, весёлые! Нравственная чистота автора придаёт им ещё большую прелесть. Когда приходит час бани (зимой это девятый, летом восьмой), он, если нет ветра, ходит на солнце обнажённым, затем долго с увлечением гоняется за мячом: он борется со старостью и таким упражнением3. Вымывшись, он ложится ненадолго перед едой и слушает чтение какой-нибудь лёгкой и приятной вещи. В течение всего этого времени друзья его вольны или делить время с ним, или заниматься чем угодно. Подаётся обед, изысканный и в то же время умеренный, на чистом (т. е. без чеканки. – С. Ц.) старинном серебре; есть и коринфская бронза,4 которой он любуется, но не увлекается. Часто обед делают ещё приятнее разыгранные комические сценки; вкусная еда приправлена литературой. Обед захватывает часть ночи даже летом и никому не кажется долгим: так непринуждённо и весело за столом. И вот следствие такой жизни: после семидесяти семи лет ни зрение, ни слух у него не ослабели, он жив и подвижен; старость принесла ему только рассудительность».
Не знаю, как вам, друзья, а мне этот жизнерадостный, мощный старик, греющий на солнце свои ещё крепкие мускулы, побеждающий старость игрой в мяч, долгими прогулками и интеллектуальными развлечениями, – представляется воплощением и символом античной жизни. И эта жизнь на удивление современна нашей. Так легко представить себя на месте этого человека, как будто между нами не разверзлось двадцать столетий!
Античный гуманизм и его пределы
«Письма Плиния Младшего» рисуют нам привлекательный портрет одного из лучших людей своего времени (рубеж I—II веков).
Вот его обычный день – в летнем безмолвии роскошной мраморной виллы:
«Плиний Фуску привет.
Ты спрашиваешь, каким образом я распределяю свой день в этрусском поместье. Просыпаюсь, когда захочу, большей частью около первого часа,5 часто раньше, редко позже. Окна остаются закрыты ставнями; чудесно отделённый безмолвием и мраком от всего, что развлекает, свободный и предоставленный самому себе, я следую не душой за глазами, а глазами за душой: они ведь видят то же, что видит разум, если не видят ничего другого. Я размышляю над тем, над чем работаю, размышляю совершенно как человек, который пишет и исправляет, – меньше или больше, в зависимости от того, трудно или легко сочинять и удерживать в памяти. Затем зову секретаря и, впустив свет, диктую то, что оформил. Он уходит, я вновь вызываю его и вновь отпускаю. Часов в пять-шесть (время точно не размерено) я – как подскажет день – удаляюсь в цветник или в криптопортик (крытая колоннада со стенами с двух сторон, в которых имелись окна), обдумываю остальное и диктую. Сажусь в повозку и занимаюсь в ней тем же самым, чем во время прогулки или лежания, освежённый самой переменой. Немного сплю, затем гуляю, потом ясно и выразительно читаю греческую или латинскую речь не столько ради голоса, сколько ради желудка6; от этого, впрочем, укрепляется и голос. Вновь гуляю, умащаюсь, упражняюсь, моюсь.
Если